Молодых немок Гиммлер уговаривал не быть чрезмерно разборчивыми и щепетильными, отбросить вредные представления о девичьей чести и скромности и, памятуя об особых требованиях военного времени, «охотно идти навстречу пожеланиям наших молодых мужчин, отправляющихся на фронт, чтобы сражаться за фюрера».

На суде, который состоялся в Нюрнберге в октябре 1947 года, ответственные за создание бесчеловечной сети детских домов «Лебенсборна» обвинялись исключительно в принадлежности к СС. Об их преступной деятельности в отношении несчастных детей никто не упомянул.

— отпуск, каникулы, перерыв в работе или учебе с целью отдыха, временное освобождение от исполнения трудовых или каких-либо иных обязанностей.

Очередной кратковременный отпуск Найгеля, безусловно, явился переломным моментом в лагерной жизни Вассермана и его творчестве: накануне отъезда Найгель потребовал от еврея продолжать рассказ и сообщить ему подробные сведенья о судьбе Казика, который к тому времени достиг примерно сорока лет. Вассерман, непонятно по какой причине, категорически отказался говорить о Казике и не поддавался ни на какие уговоры, утверждая, что прежде обязан посвятить Найгеля в некоторые недостающие детали рассказа, как то: ради чего вообще собрались Сыны сердца (см. статью сердце, возрождение «Сынов сердца») на «свою последнюю авантюру» и с кем они в данный момент воюют. Он утверждал, что без этой информации все повествование становится недостаточно цельным. Найгель клокотал от гнева. Он обвинил Вассермана в предательстве (см. статью предательство), однако и после этого Вассерман продолжал стоять на своем и не желал рассказывать о дальнейших приключениях Казика. Найгель взбесился и набросился на старика с побоями, однако и удары его стальных кулаков не помогли. Найгель сдался и принялся извиняться перед евреем. Тут-то и открылась его безобразная тайна (см. статью плагиат).

Так и не узнав продолжения невинных проделок Казика, Найгель отбыл в отпуск, а когда вернулся обратно в лагерь, убитый всем случившимся в Мюнхене, мучимый раскаяньем и объятый невыносимой тревогой по поводу происходящего у него дома, Фрид, Отто, куртуазный г-н Маркус, пустой внутри Зайдман и прочие деятели искусств уже сделались его ближайшими друзьями, дорогими ему людьми, едва ли не членами его семьи. Повествование стало для него главным. Всей его жизнью. Найгель, если можно так выразиться, окончательно превратился в пленника воображения, но не своего собственного, а Аншела Вассермана.

— эти свинства.

Так называла Паула Нюрнбергские законы. (См. статью Гитлер).

— жизнь, смысл жизни, многозначное понятие, включающее в себя биологическое существование, а также социально-политические и прочие аспекты.

Важнейшая составляющая жизни: быстротечное или продолжительное переживание безраздельного единения, полного слияния с бытием. Неопределенность термина «смысл жизни» позволяет интерпретировать его по-разному: как поиск цели, оценку собственного места в жизни и т. д.

Казик со всей силой ощутил радость жизни ровно в четыре двадцать пять утра, будучи двадцатидвухлетним юношей. Это произошло в тот момент, когда они с Фридом отправились к Отто, чтобы сообщить ему нечто такое, о чем тот еще не догадывался, а именно, что Казику предстоит пройти весь свой жизненный путь за одни земные сутки. По мере продвижения со всех концов зоосада к ним подтягивались один за другим мастера искусств (см. статью деятели искусств), как живые, так и усопшие — те, что никогда не сводят с тебя глаз. По правилам военного времени сад был погружен во тьму, но светил месяц, и Казик мог различить предрассветные сумеречные тени, выступающие из своих укрытий и бесшумно склоняющиеся над ним, словно колеблемые ветром ветви деревьев. Он видел таинственные тропинки, уводящие во мрак и в неизвестность будущего. Буйно разросшиеся без надзора сорные травы сверкали крупными каплями росы и испускали дивные запахи дикости и свежести, огромное ночное небо, усыпанное мириадами томно вздыхающих и сонно моргающих звезд, нежно поглаживало личико юноши своими прохладными вуалями. И, несмотря на то что откуда-то издалека все время доносились резкие металлические звуки мегафонов и репродукторов, а порой и треск автоматных очередей и горизонт застилало багровое, лениво ворочающееся пламя пожарищ (горело подожженное немцами еврейское гетто), Казик был счастлив — он не понимал ничего из происходящего и не желал понимать. Не смущало его и выражение тоски и отчаяния на лицах сопровождавших его людей. В эти мгновения он вдруг ощутил, как его сердце расширяется в груди — до такой степени, что уже не может вместиться в ней, — и все тело становится невесомым, налитым чудесной шипучей энергией: крошечные сочные пузырьки во множестве вырывались из него и мгновенно взрывались звонкими хлопушками восторга. Он начал: 1) по-щенячьи кататься и кувыркаться по мокрой траве; 2) скакать на одной ноге и болтать руками в воздухе; 3) кричать во всю мощь своих легких, во весь свой тонюсенький голосок. Он был опьянен переполнявшим его блаженством, поскольку: а) ко всем чертям, ведь он тут, вот он! б) он жив, как только может быть живой! в) отныне и до скончания веков он пребудет здесь — бессмертный властелин, император этого мгновения, божественный творец ударов собственного сердца, автор этой травы, этих деревьев и ночного небосвода над головой! Да! Он жив! Он живет! Нет всему этому более глубокого объяснения или более простого! И к черту все звуки тоски и печали, шаркающие и хлюпающие там позади. К черту все, что мы знаем об этой поганой жизни и ее неизбежном конце, о предстоящем скором расставании с… (см. статью смерть Казика). Поначалу при виде этой неуемной радости воспитанника Фрида охватил ужас — до чего же огромно и бескрайне великое время, в котором каждый из нас — только жалкая ничтожная запятушка, легкая пауза, мгновенная задержка нескончаемого мрачного течения. Шестьдесят лет назад Фрид не присутствовал во времени и в ближайшем будущем снова будет исторгнут из него, исторгнут навеки. Он и весь его мир, все то, что он любил и считал важным, исчезнет, сотрется, словно и не бывало… Он взглянул на мастеров искусств, уныло бредущих за ним следом, и подумал, что то же самое случится и с ними, да, случится со всеми — наше пребывание в этом мире столь же кратко и призрачно, как след, оставляемый ногой в жидкой грязи, которая тотчас затягивается над ним. В этом не было ничего нового, и все-таки он был потрясен, поскольку воочию представил себе, как все они, все без исключения, будут вышвырнуты из времени, чужие, лишние и пропащие, лишенные всякой надежды. И вдруг неожиданно, вопреки всякой логике, невозмутимый и уравновешенный Фрид был охвачен тем же самым заразительным, пугающим, лихорадочным приступом радости, раскинул в стороны свои огромные ручищи и уже готов был восторженно по-щенячьи завизжать, но все-таки подавил рвущийся из груди вопль. Зато почувствовал, как тысячи крошечных душистых цветков розмарина распускаются на его теле и умащают сладким нектаром его кожу.