поверхности нормального времени, его разорвет в клочья и разметает по нескольким столетиям. В отчаянии он хотел было выпустить из руки злополучные часы, но не решился, ведь по инерции его, смазанного тем проклятым глотком темпоральной жидкости, может забросить куда угодно и он будет скользить по руслу времени, пока не окажется… Где? Вернее, когда?

— Нет, нет, — тараторил он под нос, — нельзя, чтобы меня разбрызгало по всему континууму, оно того не стоит, ничто на свете того не стоит!

Его снова дернуло, и движение прекратилось.

А потом началось опять. Время стало константой, пространство — переменной, и Оуэн вновь лицезрел подписание контракта, самопожертвование кипариса и начало бури.

Теперь маятник качнулся не так далеко. Якорь поднимался, и дуга его амплитуды укорачивалась. Оуэн застыл в розовом свете вчерашнего заката, после чего вновь соскользнул в неизбежное повторение вчерашнего вечера.

Он зажмурился, отказываясь смотреть на то, как кипарис в очередной раз встречает неумолимую судьбу, а когда открыл глаза, увидел картину, от которой перехватило дух, — картину, которая обеспечит ему победу в противостоянии с дядей (при условии, что Оуэн когда-нибудь остановится и сумеет реализовать свое новообретенное преимущество).

Его взору явилось начало вчерашнего вечера, ужатые образы стремительно сменяли друг друга, и Оуэн увидел закрытый портфенетр, а за ним — мефистофельски хитрую физиономию дяди Эдмунда: тот сжимал в кулаке кирпич и косился на небо. Громыхнул гром, и в унисон с ним громыхнул о стекло кирпич, и осколки посыпались на ковер.

Ничего не понимая, Оуэн смотрел, как злодей проник в библиотеку и, лихорадочно орудуя облаченными в перчатки руками, опустошил шкафчик с коллекцией неказистых, но ценных золотых монет. После этого дядя молнией метнулся к другой стене, распахнул дверцу сейфа и сгрузил в него добычу со скоростью, превосходящей скорость света. В последний момент он обвел глазами библиотеку, встретился взглядом с сидевшим на столешнице зеленым лягушонком, сцапал его, сунул к монетам и захлопнул дверцу сейфа.

Теперь все стало ясно — хотя слишком поздно. Библиотеку выпотрошил сам С. Эдмунд Штумм. Лишенный нравственных принципов, одним прицельным выстрелом он укокошил множество зайцев. В хозяйстве накопились неоплаченные счета. Монеты, разумеется, были застрахованы. Дядя Эдмунд, по всей вероятности, решил, что после недавнего расхождения во взглядах на творчество Шостаковича Клэр ни при каких условиях не станет приобретать права на «Леди Пантагрюэль».

Поэтому он совершил самоограбление, которое не только обогатит его, но и позволит свести счеты с шефом Иганом, а также вывести из игры Максля, чтобы доктор Крафт не тратил время на эксперименты, а помогал Штумму с новой пьесой.

Шокированный, но не удивленный, Оуэн покачал головой и тотчас понял, что мирские дела волнуют его меньше всего, ибо тошнотворные рывки возобновились и якорь продолжил подниматься. Скоро, уже совсем скоро Оуэн вынырнет на поверхность, цепляясь за якорь, словно рыба-прилипала, и окажется в паравремени, где его разметает по всему пространственно-временному континууму.

Скользя сквозь время, Питер мельком видел, как они с доктором Крафтом совещаются над неизбывным бокалом пива, и в ушах эхом отозвались негромкие слова престарелого ученого мужа: действие и противодействие, универсальные законы физики, скорость объекта в отдельно взятом мгновении — и результат столкновения с другим путешественником во времени. А что, если Оуэн с кем-нибудь столкнется? Не исключено, что инерция хотя бы прервет бесконечное движение маятника, а другой путешественник, пожалуй, единственный объект, с которым можно повстречаться в паравремени.

— Стоп! — вдруг скомандовал себе Оуэн (и, разумеется, не остановился).

Другой объект? Ну конечно же, он существует: вот они, часы! Они на пару с Оуэном гладко скользят из одного конца времени в другой, лишенные сцепки с настоящим моментом.

Что произойдет, если выбросить часы? В голове всколыхнулись смутные воспоминания о принципе ответной реакции. В открытом космосе человек способен сдвинуться с места, отшвырнув любой предмет в пустоту.

Оуэн отвел руку для броска — и остановился, потому что в голову ему пришла новая мысль. В конце концов, он племянник С. Эдмунда Штумма и может убить одним выстрелом двух зайцев — так же, как это сделал дядя. Питеру явился ослепительно прекрасный план.

И он должен сработать — при условии, что в предположениях Крафта имеется здравое зерно. Любимые тессеракты доктора, которые тот пытался вместить в трехмерные кубы, вливая в них энергию, преломленную через призму времени… На практике, в трехмерном мире у него ничего не вышло, но это не значит, что идея нереализуема, раз уж в ее основе лежит здравая гипотеза. Если объект, в действительности движущийся сквозь время, — например, как эти часы, — столкнется с твердым кубом (например, с библиотечным сейфом), у такого происшествия может быть самый неожиданный результат.

Набравшись терпения, Оуэн ожидал статического момента в конце каждого движения маятника, а его движения становились все короче. На мгновение он задержался в тягучем центре столовой, где Штумм и доктор Крафт с неутолимым аппетитом поглощали свой тысячный с чем-то завтрак; Оуэна уже тошнило от одного вида овсянки. Столовая унеслась прочь, когда он шагнул сквозь время и замедлился, приближаясь к подрагивающей, но живописной сцене в библиотеке, где Штумм стоял, требовательно протянув руку, а Иган нерешительно возвращал ему контракт.

Время встало на паузу. Оуэн собрался с силами и, как только почувствовал, что его утягивает обратно, что было мочи запустил часы в стену. Пролетев мимо Штуммовой головы, они угодили в сейф — с ошеломляющим, но предельно логичным результатом.

Каучуковый мячик, ударившись о плывущую по воде коробку, слегка изменит траекторию ее движения, а сам отскочит в сторону, потому что весит меньше, чем коробка. Но коробка все же сдвинется — в полном соответствии с законами пространственной физики.

Часы же перемещались и во времени, и в пространстве. Физической их массы было, разумеется, недостаточно, чтобы сдвинуть сейф хотя бы на волосок — в пространстве. Но у времени свои законы. Несколько миллиметров в пространстве не заметишь невооруженным глазом, но несколько минут или даже секунд во времени — совсем другое дело.

Короче говоря, произошло следующее. Отскочив от сейфа, часы устремились в бесконечность под углом, недоступным разуму смертного, и выпали из пространства, видимого человеческим глазом, а сам сейф превратился в тессеракт: подпрыгнул, сдвинулся и пошел складками, словно аккордеон. Невозможно сказать, на что он стал похож, поскольку в человеческом языке не существует слов, описывающих движение тессеракта в его родном измерении. Но поименовать результат этого движения оказалось нетрудно, поскольку он превосходно укладывался в значение слова «прозрачность».

Щелк! Хрусть!

— Безнравственно, просто безнравственно, — пробормотал юрисконсульт, когда Иган передал бумаги Штумму.

— Иган! — взвизгнул Оуэн, тяжело