Он вышел к веселящимся.

Как и ожидалось, то один, то другой сидхи вполголоса стали спрашивать его: «Неужели… действительно… ничего?»

Сархад в ответ только возмущенно поджимал губы и отвечал с оскорбленным видом:

– Она освободила меня, я помог ей вернуться к мужу. О чем тут говорить?

Иногда Коварный был более гневен – и, соответственно, более красноречив:

– Что?! По-вашему, я стал бы всё лето трудиться, чтобы отправить к мужу свою возлюбленную?! Да за кого вы меня принимаете?! У меня женщин было немного, но делиться ими я не привык!

Иногда, напротив, он не удостаивал собеседников гневной тирадой:

– Что? А, Эссилт? У нее муж – там, у меня мастерская – здесь, и я не понимаю, что вас так всполошило.

Хм, чувствую себя на тыщу лет помолодевшим!

Именно так: на тысячу лет.

Таким я был до заточения. Всё возвращается… или не всё, но лучшее из былого.

Нет ничего прекраснее, чем лгать чистой правдой. Подавать правду ма-а-аленькими кусочками, которые складываются в совсем не тот узор.

Моя маленькая Эссилт. Видишь, я хорошо подыграл тебе. А знать правду… зачем? Тебе не нужно ее знать. Всем остальным – тем более.

Вон, Рианнон рада этому… а мне немалого труда стоит уворачиваться от ее взглядов. Что ж, в сутолоке веселья я же могу не заметить, а?

Итак, ты свободен, Сархад. Мог бы уйти куда пожелаешь – и остался в моем замке. Так значит, ты не держишь больше зла на ту, чье предательство заточило тебя?

Ты освобожден женщиной, в которой я, как ни стараюсь видеть свою приемную дочь, жену моего сына, – вижу только соперницу. Но хотя весь Аннуин шелестел слухами о вашей близости, теперь всему миру известно, что вас не связывает ничего, кроме взаимной благодарности.

Могу ли я этому верить? И – значит ли это что-то для меня? Хоть ты и свободен, Сархад, я не свободна от тебя. Я мучусь: виной, горечью, сожалением о несбывшемся, чувством утраты… Через тысячу лет после того, как решила, что мы стали чужими друг другу. Поистине, время течет иначе для нас, вечноживущих.

* * *

– Прощай, Друст.

– Прощай, дядя.

К этим двум словам вряд ли стоит прибавлять хоть что-то. Обвинения и укоры? Зачем? Уже ничего не исправить. Уже ничего не изменить.

Когда-то они звали друг друга отцом и сыном – но в прошлое не вернуться, как не натянуть заново детскую одежду.

И все-таки… последний укор прорывается.

– Ты не сдержал своего главного обещания. Ты обещал вырасти достойным человеком.

– Я? Говорил это?! Когда?!

– Не говорил. Ты обещал это не словами: каждым своим поступком, устремлением, мыслью. И не исполнил.

Молчание в ответ. Гневно сжатые губы.

Дорога на запад была тихой и спокойной. Всё осталось позади – предательства и испытания, поражения и победы. Позади было то, что на века вперед послужит бардам темами для песен. Впереди была просто жизнь. Неинтересная.

Счастливая.

Короля ждали рутинные тяжбы, не более. Королеву – шитье и сплетни придворных дам.

Их обоих – счастье супружеской любви. Совершенно непоэтичное, ибо поэтам милы тайные свидания и поцелуи украдкой; а о супругах песню никто и не сложит, а сложит – так не найдет слушателей.

Ровно горящие дрова в очаге. Двое рядом, и любовь их так же спокойна и горяча, как жар от этих бревен.

Знаешь, Марх, я только сейчас, кажется, вернулась к тебе. То, что нас разделяло, наконец исчезло.

При дворе Артура мы оказывались дальше друг от друга, чем во время моего заточения в Аннуине. Мы были на виду у всех… их пытливые взгляды были прочней любой стены между нами.

Здесь, в Корнуолле – здесь легче, но я ощущала эту стену всё равно. Этой стеной было твое отчаянье, так, Марх?

Отчаянье короля, который не в силах помочь своим землям.

Я не спрошу тебя об этом. Не спрошу потому, что просто видела это. Чувствовала.

Но вот теперь долгожданное чудо свершилось. Теперь всё будет по-другому.

Теперь мы просто можем побыть вместе, да, муж мой?

Марх сидел в высоком резном кресле у очага. Король вытянул ноги, прикрыл глаза… сегодняшние тяжбы, будничные и невыносимо глупые, совершенно вымотали его.

Эссилт отложила неизменное шитье, подошла к мужу и стала перебирать его длинные полуседые волосы, свободно рассыпавшиеся по плечам.

Марх вздрогнул от неожиданности, но потом блаженно расслабился, покоряясь ласке любимых рук. Это было непривычно – и невыразимо приятно. Жена всего лишь играла с его гривой, не более – но Марх чувствовал, что многолетняя усталость уходит из его тела, что мускулы снова наливаются юной силой, что с души сходит лед безысходности.

Он поймал руку жены, прижал к губам.

Эссилт приникла к нему.

Им обоим показалась, что их охватил огонь – словно в миг высшего наслаждения плоти… но это чувство было большим, сильнее, ярче, могущественнее. Марх крепко сжал в объятиях жену, словно боялся, что некая сила снова вырвет ее у него из рук, отнимет, разлучит…

Эссилт мягко провела щекою по щеке мужа, осторожно коснулась губами.

– Ты изменилась… – прошептал Марх. – Ты стала смелой…

– Это плохо?

– Нет…

Их губы слились в долгом поцелуе.

Когда-то я искал в языках пламени твой облик.

Когда-то Ллиан приходила утешить меня в моем одиночестве.

Она прекраснее тебя, Эссилт. Разумеется, я никогда на скажу тебе этого, но – это так. Как живому цветку никогда не сравниться по красоте со звездой, так и тебе с Ллиан. Но беспечальная радость Ллиан – всё равно что холодный блеск звезд.

А ты – ты теплая.

Ты греешь душу.

Как мне благодарить Врана за то, что он указал мне на тебя…

– Знаешь, о чем я жалею? – проговорил он.

Эссилт вместо ответа промурчала совершенно по-кошачьи: