А выходить я начала после того, как моя мать изменила образ жизни. Это случилось, когда мне было семь лет. Мать всегда отличалась переменчивым настроением, я ее боялась, но время от времени на нее нападали приступы материнской нежности ко мне, а Анру она постоянно баловала, но только издали, через рабов, как будто она его опасалась.

И вот мать надолго впала в мрачное настроение. Иногда я заставала ее за тем, что она сидит и в ужасе смотрит в пространство или бьет себя по голове, а ее глаза при этом закрыты и прекрасное лицо сведено судорогой, словно у безумной. У меня создавалось ощущение, что она пятится по какому-то подземному туннелю, из которого должна найти выход, чтобы не сойти с ума.

Однажды днем я заглянула к ней в спальню и увидела, что мать смотрится в серебряное зеркальце. Она очень долго разглядывала свое лицо, а я молча наблюдала за ней. Я поняла, что происходит нечто серьезное. Наконец она, казалось, совершила какое-то внутреннее усилие, морщины тревоги, угрюмости и страха исчезли с ее лица, которое сразу стало ровным и красивым, словно маска. Затем она отперла ящичек, в который прежде никогда при мне не заглядывала, и стала доставать оттуда всякие баночки, флаконы и кисточки. Она тщательно наложила белила и румяна на лицо, припудрила вокруг глаз темной искрящейся пудрой и накрасила губы в красно-оранжевый цвет. Я наблюдала за матерью, а сердце мое колотилось, в горле пересохло, сама не знаю почему. Затем, отложив кисточки, она скинула с себя хитон и задумчиво прикоснулась к шее и груди, после чего взяла зеркало и с холодным удовлетворением стала любоваться собой. Она была очень хороша, но ее красота приводила меня в ужас. До сих пор я думала, что она с виду сурова и угрюма, но мягка и нежна внутри, стоит лишь добраться до того, что скрыто в ее душе. Но теперь она словно вывернулась наизнанку. Сдерживая рыдания, я бросилась к Анре, чтобы узнать, что все это значит. Но на сей раз сообразительность подвела его. Он был озадачен и встревожен не меньше моего.

С тех пор она стала со мной еще строже и, все так же продолжая баловать Анру, практически лишила нас связи с внешним миром. Мне даже было запрещено разговаривать с новой рабыней, которую она купила – уродливой, вечно ухмыляющейся тонконогой девицей, в чью обязанность входило массировать мать и иногда играть на флейте. Теперь по вечерам к нам приходили какие-то люди, но нас с Анрой держали взаперти в нашей спальне, расположенной в дальнем углу сада. Мы слышали их крики за стеной, а иногда визг и глухой топот во внутреннем дворике, сопровождавшиеся звуками флейты Фрины. Порою я всю ночь лежала без сна, в необъяснимом, тошнотворном ужасе глядя в пространство. Изо всех сил пыталась я выведать у старой Береники, что происходит, но та слишком боялась материнского гнева и лишь искоса поглядывала на меня.

В конце концов Анра придумал, как нам все разузнать. Когда он рассказал мне о своем замысле, я отказалась. Я была в ужасе. Вот тогда-то я и обнаружила, какое влияние имеет на меня брат. До сих пор все, что я для него делала, было как бы игрой, которая радовала нас обоих. Я никогда не считала себя рабыней, слепо выполняющей его приказы. Но теперь, начав строптивиться, я выяснила: брат не только обладает какой-то непонятной властью над моими руками и ногами и может почти начисто лишить меня способности шевелить ими, но и я сама не могу вынести, когда он впадает в печаль или расстройство.

Теперь-то я понимаю, что в те дни в его жизни происходил первый из тех переломов, когда он не знал, куда идти дальше, и безжалостно приносил в жертву свою любимую помощницу, дабы удовлетворить свое ненасытное любопытство.

Пришла ночь. Как только нас заперли в спальне, я выбросила из крохотного высокого окошка веревку с узлами, выкарабкалась сама и стала спускаться. Оказавшись внизу, я залезла по оливковому дереву на крышу. По ней я доползла до квадратного внутреннего дворика и с трудом, чуть было не рухнув вниз, залезла в тесное, заросшее паутиной пространство между кровлей и потолочным перекрытием. Из столовой доносился приглушенный рокот голосов, но дворик был пуст. Я притаилась, как мышка, и стала ждать….

Фафхрд сдавленно чертыхнулся и остановил лошадь. Остальные последовали его примеру. По откосу покатился сорвавшийся из-под чьей-то ноги камешек, но путники не обратили на это внимания. Словно нисходя с высот и наполняя собой все небо, в воздухе раздавалось некое подобие звука, манящего, как голоса сирен, которые слышались привязанному к мачте Одиссею. Некоторое время путники удивленно прислушивались к нему, затем Фафхрд, пожав плечами, тронул лошадь, и остальные двинулись за ним.

Ахура продолжала:

– Очень долго ничего не происходило, только пробегали время от времени рабы с пустыми и полными блюдами, да раздавался смех и звуки Фриновой флейты. Потом смех вдруг стал громче и превратился в пение, послышался шум отодвигаемых скамей, шаги, и во дворик высыпала дионисийская процессия.

Открывала ее обнаженная Фрина с флейтой. За ней двигалась моя мать; она смеялась, ее держали под руки двое приплясывающих юношей, а мать прижимала к груди большую чашу с вином. Вино выплескивалось через край, хитон из белого шелка был на груди уже весь в красных пятнах, но она все смеялась и кружилась. Далее шли другие – мужчины и женщины, молодые и старые, все они пели и плясали. Какой-то ловкий молодой человек, высоко подпрыгнув, ударил в воздухе ногой о ногу; одного жирного старика, который задыхался, но посмеивался, тащили за собой девушки. Обойдя двор три раза, процессия рассыпалась и повалилась на ложа и подушки. Они болтали, хохотали, целовались, заключали друг друга в объятия и всячески резвились, одновременно наблюдая, как танцует нагая девушка, которая была гораздо красивее Фрины, а мать тем временем пустила чашу по кругу, дабы все наполнили свои кубки.

Я была изумлена и…. очарована. До этого я только что не умирала от страха, ожидая невесть каких ужасов и жестокостей. Однако то, что я увидела, было очень мило и естественно. Внезапно меня словно осенило: «Так вот какими чудесными и важными вещами занимаются взрослые!» Моя мать меня больше не пугала. Несмотря на ее новое для меня лицо, в ней больше не было жестокости – ни внутри, ни снаружи – только радость и красота. Молодые люди были так веселы и остроумны, что мне пришлось засунуть кулак в рот, чтобы сдержать распиравший меня смех. Даже Фрина, сидевшая, словно мальчик, на корточках и игравшая на флейте, казалась безобидной и привлекательной.

Во всем этом была лишь одна тревожная нотка, и я едва обратила на нее внимание. Два самых больших шутника – молодой рыжеволосый парень и пожилой тип с лицом тощего сатира, казалось, что-то задумали. Я заметила, как они шепчутся о чем-то с другими пирующими. И вдруг молодой парень ухмыльнулся и закричал, обращаясь к матери: «Я кое-что знаю о твоем прошлом!» А пожилой насмешливо подхватил: «Я кое-что знаю о твоей прабабке, старая ты персиянка!» Мать рассмеялась и небрежно взмахнула рукой, но я-то видела, что в глубине души она встревожена. Кое-кто из собравшихся на миг замолчал, словно намереваясь сказать что-то, но потом все продолжали веселиться. В конце концов шутники куда-то скрылись, и ничто более не омрачало общей радости.

Танцы становились все более неистовыми, танцоры все чаще спотыкались, смех делался все более громким, вино уже не столько пилось, сколько проливалось. Отшвырнув флейту, Фрина вдруг разбежалась и прыгнула на колени толстяку, так что чуть не вышибла из него дух. Еще несколько человек рухнули на землю.