– При виде брата, я почувствовала, как мое сердце сжалось от боли и ужаса. Я поняла, что несмотря на то, что он так тиранил и мучил меня, я люблю его больше всего на свете, люблю, как раб любит своего немощного и жестокого хозяина, который во всем зависит от него, люблю, как терзаемое тело любит повелевающий им деспотичный ум. И я почувствовала, что связана с ним еще теснее, что мы не можем жить друг без друга в буквальном смысле этого слова, как это бывает с некоторыми близнецами, которые срослись телами в один организм.

Старик сказал мне, что если я захочу, то смогу спасти брата от смерти, и велел мне поговорить с ним, как обычно. И я заговорила – заговорила со страстью, рожденной многодневной разлукой. Если не считать подрагивания покрытых болезненной желтизной век, Анра лежал совершенно неподвижно, и тем не менее я чувствовала, что никогда прежде он не слушал меня так внимательно, никогда прежде не понимал так хорошо. Мне казалось, что все мои прежние разговоры с ним были слишком грубы. Я начала вспоминать и рассказывать ему разные вещи, которые забывала прежде сказать или которые казались тогда слишком неуловимыми, чтобы их можно было передать словами. Я говорила и говорила, сбивчиво, хаотично, бросаясь от местных сплетен к всемирной истории, погружаясь в мириады переживаний и ощущений, причем не всегда моих собственных.

Проходили часы, а может даже дни. Вероятно, старик наложил на других обитателей дома какое-то заклятие, так что они уснули или оглохли, – во всяком случае, нам никто не мешал. Иногда у меня пересыхало в горле, и он давал мне попить, но я едва отваживалась сделать хоть малейшую паузу: я с ужасом видела, что брату постепенно становится все хуже и хуже, мной овладела мысль, что мой монолог – это единственная нить, на которой держится жизнь Анры, что между нашими телами образовался канал и я могу через него влить в брата свои силы и оживить его.

Глаза мои слезились, я вся тряслась как в лихорадке, голос из громкого и хриплого превратился в едва различимый шепот. Несмотря на всю свою решимость, я потеряла бы сознание, но старик время от времени подносил к моему лицу курящиеся ароматические травы, и я, вздрогнув, вновь приходила в себя.

В конце концов я уже была не в силах говорить, но облегчения не последовало: я продолжала шевелить потрескавшимися губами, а мысли мои все неслись и неслись вперед лихорадочным потоком. Я словно выдергивала из глубин своего сознания обрывки мыслей, впитывая которые, Анра поддерживал свою угасающую жизнь.

Меня настойчиво преследовал один образ: умирающий Гермафродит, приближающийся к источнику Салмакиды, где ему суждено стать с нимфой одним целым.

Все дальше и дальше уходила я по словесному каналу, возникшему между нами, все ближе и ближе рисовалось передо мной смертельно бледное и нежное лицо Анры, и вот, когда в отчаянном напряжении я бросила ему свои последние силы, оно вдруг стало огромным и похожим на бежево-зеленый утес, грозящий вот-вот раздавить меня….

Речь Ахуры пресеклась от ужаса. Трое путников остановились, глядя вперед. В густеющей мгле прямо перед ними – да так близко, что у друзей создалось ощущение, что они попали в засаду, – выросло громадное беспорядочное строение из желтовато-белого камня, через узкие окна и распахнутые двери которого лился гибельный зеленоватый свет, заставлявший фосфоресцировать туман. Фафхрду и Мышелову пришли на мысль Карнак с его обелисками, Фаросский Маяк, Акрополь, Врата Иштар в Вавилоне, руины Хаттусы, Затерянный Город Аримана, грозные, призрачные башни, которые мореплаватели видят на месте Сциллы и Харибды. И в самом деле: создавалось впечатление, что архитектура необычного сооружения меняется стремительно и приобретает причудливые неземные формы, словно подчиняясь какому-то собственному фантастическому стилю. Казавшиеся сквозь туман еще более громадными, его перекрученные пандусы и шпили, словно зыбкое лицо в кошмарном сне, были устремлены вверх – туда, где должны находиться звезды.

– То, что произошло потом, было так необычно, что я была уверена, будто после лихорадочной действительности погрузилась в освежающий и причудливый сон, – продолжала Ахура, после того как путники, стреножив лошадей, начали подниматься по широкой лестнице к распахнутой двери, которая словно издевалась над ними, приглашая то ли вломиться в нее, то ли войти потихоньку и с оглядкой. Слова девушки звучали спокойно и несли в себе такую же покорность року, как и шаги по ступеням. – Я лежала на спине подле трех камней и наблюдала, как мое тело движется по темному подвалу. Я чувствовала страшную слабость, не могла пошевелить и пальцем и вместе с тем была восхитительно свежей – сухость во рту исчезла, горло не болело. Лениво, словно во сне, я принялась изучать собственное лицо. Оно было озарено победоносной и, как мне показалось, весьма глупой улыбкой. Но по мере того как я продолжала наблюдать за ним, в мой приятный сон начал прокрадываться страх. Лицо было моим, однако на нем мелькало какое-то не свойственное мне выражение. Почувствовав, что я смотрю на него, оно презрительно скривилось, повернулось и сказало что-то старику, который невозмутимо кивнул. Я захолонула от страха. Сделав чудовищное усилие, я скосила глаза вниз и посмотрела на мое настоящее тело, что распростерлось на полу.

Это было тело Анры….

Путники вошли в дверь и оказались в громадном зале со множеством укромных уголков и ниш, однако источника зеленого света так и не увидели, разве что мглистый воздух был тут еще более зелен. В зале беспорядочно стояли каменные столы, скамьи и стулья, но прежде всего в глаза бросалась высокая арка впереди, с невероятным количеством ребер крестового свода. Фафхрд и Мышелов моментально отыскали взглядом замковый камень арки, потому что он имел весьма внушительные размеры, а также благодаря странному вырезу в его верхней части.

Тишина стояла зловещая, друзей так и подмывало схватиться за мечи. И дело было не только в том, что умолкло прельстительное стрекотание – в замке Туманной Мглы буквально не раздавалось ни звука, если, конечно, не считать тех, что вырывались из учащенно бившихся сердец путников. Зато они ощущали здесь некую сосредоточенность, которая сковывала им все чувства, словно они оказались внутри мозга некоего титана-мыслителя или как будто тут были зачарованы сами камни.

Поскольку ждать в этой тишине было так же невозможно, как заблудившимся охотникам недвижно стоять на морозе, они прошли под арку и двинулись наугад по ведущему наверх пандусу.

Ахура продолжала:

– Я лежала и бессильно наблюдала, как они готовились к уходу. Анра собирал в небольшие свертки рукописи и одежду, старик связывал вместе три покрытых засохшей известкой камня.

Возможно, в этот миг триумфа он утратил обычную осторожность. Как бы там ни было, но старик еще стоял, склонившись над камнями, когда в комнату вошла мать. С криком: «Что вы с ним сделали?» – она бросилась подле меня на колени и стала с тревогой ощупывать мое тело. Но старику это пришлось не по вкусу. Он схватил мать за плечи и грубо отшвырнул в сторону. Она лежала, съежившись у стены, и, стуча зубами, широко раскрытыми глазами смотрела, как заключенный в моем теле Анра неуклюже поднимает связанные камни. Старик между тем взвалил меня, то есть мое новое никчемное тело на плечо, взял несколько свертков и поднялся по короткой лестнице.