— Ты сжег своего отца, потому что он был демоном? — Николау четко выкрикивал каждое слово.

— Мой отец не был демоном! — ответил ему Арнау, тоже крича, и стал вырываться из рук солдат, которые крепко держали его под локти.

— Но ты ведь сжег труп.

«Почему, Жоан? Ты — мой брат, и Бернат… Бернат всегда тебя любил, как своего сына». Арнау опустил голову и остался на руках солдат. Почему?..

— Это тебе приказала твоя мать?

Арнау с трудом поднял голову.

— Твоя мать — ведьма, которая распространяет дьявольское зло, — добавил епископ.

Господи, что они говорят?

— Твой отец убил ребенка, чтобы освободить тебя. Ты признаешь это? — крикнул Николау.

— Что?.. — изумился Арнау.

— Ты, — Николау ткнул в него пальцем, — тоже убил христианского ребенка. Что ты собирался сделать с ним?

— Тебе это приказали сделать твои родители? — голос епископа зазвенел в ушах Арнау.

— Ты хотел взять его сердце?

— Сколько еще детей ты убил?

— Какие связи ты поддерживаешь с еретиками?

Инквизитор и епископ забросали его вопросами. Твой отец, твоя мать, дети, убитые, сердца, еретики, евреи… Жоан! Арнау, совершенно обессиленный, опустил голову.

Он весь дрожал.

— Ты признаешь? — Николау пронзительно посмотрел на него.

Арнау не шелохнулся. Трибунал не торопил его. Между тем солдаты продолжали держать обвиняемого. В конце концов Николау подал им знак, чтобы они вышли из зала. Дверь распахнулась, солдаты поволокли его к выходу.

— Подождите! — приказал инквизитор, когда они уже были у самых дверей. Солдаты обернулись. — Арнау Эстаньол! — крикнул он. — Арнау Эстаньол!

Арнау медленно поднял голову и посмотрел на Николау.

— Можете увести, — сказал инквизитор солдатам, как только почувствовал на себе его взгляд. — Запишите, нотариус, — услышал Арнау голос Николау, когда они выходили из зала, — обвиняемый не отрицал ни одного из выдвинутых ему этим трибуналом обвинений и отказался признать их, симулируя обморок. Ложность этого состояния была раскрыта, когда обвиняемый, свободный от процесса дознания, прежде чем покинуть зал, снова выполнил требование оного.

Скрип пера преследовал Арнау до самой камеры.

Гилльем отдал приказ своим рабам перевезти вещи в альондигу, ближайшую к трактиру Эстаньер. Хозяин воспринял эту новость с сожалением. Гилльем оставлял здесь Мар, но не мог рисковать, чтобы Женйс Пуйг узнал его. Оба раба, сопровождающие мавра, отрицательно покачали головой, когда хозяин попытался уговорить богатого торговца не покидать его заведение.

«Зачем мне нужны сеньоры, если они не платят?» — процедил он сквозь зубы, пересчитав деньги, которые ему вручили рабы Гилльема.

Из еврейского квартала Гилльем отправился прямо в альондигу; никто из торговцев, приехавших в город, не знал о его старых связях с Арнау.

— У меня есть торговый дом в Пизе, — ответил Гилльем одному сицилийскому купцу, который присел рядом с ним за стол во время обеда и поинтересовался, чем он занимается в столице.

— Что привело тебя в Барселону? — Сицилиец с нескрываемым любопытством смотрел на роскошно одетого мавра.

«Друг, у которого возникли проблемы», — чуть было не ответил ему Гилльем. Сицилиец, мужчина невысокого роста, лысый, с резкими чертами лица, сказал, что его зовут Якопо Леркардо, что он долго и много говорил с Юсефом, но всегда хорошо узнать и другое мнение.

— Вот уже долгие годы я поддерживаю связи с Каталонией и хотел воспользоваться поездкой в Барселону, чтобы немного разведать, каков здешний рынок, — начал Гилльем.

— Разведать, конечно, стоит, — отозвался сицилиец, не переставая подносить ложку ко рту.

Гилльем подождал, пока тот продолжит, но Якопо не отрывался от своей миски с мясом. «Этот человек не станет говорить попусту, — подумал мавр, — если поймет, что его собеседник разбирается в коммерции так же хорошо, как и он».

— Я убедился, что ситуация сильно изменилась с тех пор, как я был здесь в последний раз, — заметил Гилльем. — На рынках мало крестьян; их места не заняты. Я помню, как раньше, много лет тому назад, смотрителю рынка приходилось наводить порядок среди торговцев и крестьян.

— У него уже нет работы, — сказал сицилиец, — крестьяне не производят продуктов и не приезжают торговать на рынки. Эпидемии выкосили жителей, земля не дает урожая, а сами сеньоры бросают ее и оставляют невозделанной. Люди уходят туда, откуда ты приехал: в Валенсию.

— Я побывал у некоторых давних знакомых, — сообщил ему Гилльем, и сицилиец внимательно посмотрел на него поверх миски. — Люди уже не рискуют вкладывать свои деньги в коммерческие операции; они только выкупают долги у города. Они превратились в рантье. Как мне сказали, еще девять лет тому назад муниципальный долг составлял сто шестьдесят девять тысяч фунтов. Сегодня он, вероятно, уже свыше двухсот тысяч фунтов и продолжает расти. Муниципалитет не может больше давать обязательств уплатить за налоговые поступления по облигациям, которые выпускаются как гарантия его долга, иначе он разорится.

Какое-то время Гилльем размышлял над вечной дискуссией об уплате процентов по займам, что было запрещено христианам. Восстановив коммерческую деятельность, а с ней и требования, которые приносили деньги, властям когда-то удалось обойти запрет, создав облигации по долгу. По ним богатые граждане отдавали деньги муниципалитету, а тот брал на себя обязательства уплатить им годовую сумму, в которую, очевидно, включали и запрещенные проценты. По таким облигациям, если нужно было погасить основной долг, граждане должны были заплатить на треть больше занятой суммы. Однако, покупая муниципальный долг, человек не рисковал, как это было при коммерческих операциях, пока Барселона могла платить.

— Но пока не наступило банкротство, — сказал сицилиец, возвращая его к действительности, — ситуация исключительная, чтобы зарабатывать деньги в графстве.

— На продаже, — перебил его Гилльем.

— Главным образом, — согласился собеседник. Гилльем заметил, что голос сицилийца стал звучать более доверительно. — Но можно также покупать, причем всегда, когда есть подходящие деньги, — продолжил сицилиец. — Соотношение между золотым флорином и серебряным кроатом совершенно нереальное и не соответствует соотношению, установленному на зарубежных рынках. Серебро уходит из Каталонии в больших количествах, и король продолжает поддерживать стоимость золотого флорина, несмотря на рынок. Однако ему это дорого обойдется.

— Почему ты считаешь, что король занимает такую позицию? — с любопытством спросил Гилльем. — Король Педро всегда вел себя как человек разумный.

— Из обычных политических интересов, — перебил его Якопо. — Флорин — это королевская монета. Его чеканка на монетном дворе в Монпелье зависит непосредственно от короля, в то время как кроат чеканят в таких городах, как Барселона и Валенсия, по соглашению с королем. Монарх хочет поддержать стоимость своей монеты, хотя явно заблуждается. Однако для нас это самая лучшая ошибка, которую он мог совершить. Король установил соотношение золота к серебру в тринадцать раз больше, чем оно реально стоит на других рынках!