Как непосредственный начальник Брэда, я принимал участие в некоторых консультативных занятиях с ним и позже много общался с ним, как в официальной, так и в неофициальной обстановке. Я убеждён, что он вышел из больницы более сильным и решительным человеком. Эта сила и решимость направлены на отказ от возврата к прежнему состоянию, и я полагаю, что для поддержания трезвости он мог бы пожертвовать и комфортом, и своими слабостями. С тех пор я ни разу не видел в его руках стакана.

Я хотел бы затронуть ещё один момент в судьбе Брэда Брекка — это его отношение к Канаде. Покинув Северную Дакоту для работы в «Калгари Геральд», он слал мне письма, полные энтузиазма и надежды. Он был настроен на плодотворную работу в Калгари, он собирался сделать свою жизнь значимой, он планировал влиться в общество и обогатить его. Помню, его письма в то время изобиловали восхищением людьми и восторгами от новой родины. И, уехав из Канады, он часто писал мне о своём страстном желании вернуться.

Я думаю, что Брэд хочет вернуться в Канаду ради себя самого; причины его не политические, не моральные и не экономические — он хочет вернуться к тому, что имеет для него огромное значение.

Искренне Ваш,

Джеймс Ф. Весли,

Руководящий редактор

* * *

Я подал на развод и завершил этот процесс во Флориде летом 74-го.

Годы, проведённые вместе, прошли впустую. Мы были два очень разных человека, с несовместимыми темпераментами, абсолютно противоположными ценностями, желаниями и помыслами. Даже секс между нами был несовершенен. Ожесточённый, без настоящей интимности. Наверное, это была моя вина. В сексуальном плане я так и остался в борделях Сайгона. Поэтому в постели мы боролись и катались, как животные. Мэрилу была большой кошкой, и после занятий любовью на моей спине появлялись раны от её ногтей. Но и вне спальни мы тоже не могли ужиться. Никогда в жизни я не был так одинок, как живя под одной крышей с Мэрилу. И для нас обоих мой уход явился облегчением.

От развода на душе кошки скребли. Развод — недальновидное решение, это серьёзный жизненный провал, а я всегда ненавидел негатив в любой форме. Сначала я проклинал за неудачи себя, а потом — её.

Тяжело было признать правду, но — мы не подходили друг к другу. Как две разные ноги. С каждой в отдельности всё в порядке, а ходить нельзя. Жаль, что у нас были дети. Для них наша беда была ещё горше. Они сильно переживали.

Мэрилу оказалась самой злобной женщиной на моём пути. Что-то изнутри давило её и распирало, точило и грызло; эта склочная и вздорная женщина, умная и хитрая, всегда клокотала обидами и местью к тому, кто задел её, будь то на самом деле или так ей показалось. И она была злопамятна.

После развода я часто думал о ней. Она представлялась мне несчастной старухой — участницей «Марша десятицентовиков»[15]со стальными шинами на иссохших ногах. Перед моим взором возникал благотворительный вечер, и звон этих стальных шин сводил меня с ума: он звучал в каждом закоулке мозга. Она преследовала меня, топотала из дальнего угла, подкрадываясь, словно хищник; я видел, как в старом поношенном платье и драных перчатках без пальцев медленно, дрожа, с великой осмотрительностью и в то же время целеустремлённо ступает она вперёд, откидываясь всем телом назад при каждом шаге.

— Ты мой муж, — говорит она и протягивает просящие руки: этот жест я видел и в Сайгоне, и повсюду в Южном Вьетнаме. — Ты должен дать мне денег…

— Нет, — отвечаю я, — я больше не твой муж. Я был им когда-то, разве ты забыла? Нас развели во Флориде. А сейчас убирайся, оставь меня, не ходи за мной, Мэрилу! Уйди из моей жизни…

— Ты мой муж и должен обо мне заботиться, — отвечает она. И я, полный чувства вины и сострадания, лезу в портмоне, достаю пять стодолларовых бумажек и кладу ей в руки — лишь бы она ушла и отвязалась от меня.

Но больше всего я скучал по ребятам. Больше года я не мог без слёз смотреть на их фотографию. Как будто они умерли. Я не получал от них никаких известий. Я даже не знал, где обреталась Мэрилу.

Мне нравилось работать в «Форт-Лодердейл Ньюс», у меня появилось много новых друзей — и в газете, и в «Анонимных алкоголиках». Я любил пропадать на побережье у Флорида-Ки: ловить рыбу с пирсов, выходить в море на катере и заниматься подводным плаванием. Как-то на выходных я даже отправился в Дисней-парк в Орландо. Однако Флорида оказалась лишь очередной ступенькой, и со временем мне опять стало невмоготу.

С самого возвращения с войны мне не сиделось на месте, а во Флориде эта неугомонность стала ещё очевидней. Словно я искал самого себя — и не находил. Меня изматывала и душила жара. В субтропическом климате южной Флориды на теле — от паха до коленей — снова проявилась заработанная на войне «плесень джунглей». Живя в городе, я чувствовал себя стиснутым с двух сторон океаном и болотами Эверглейдс. Душа изнемогала.

Я мечтал о Канаде и тамошней свободе, только б вернуться. Я любил Канаду и всегда думал о ней как о доме — моём доме. Я глотал книгу за книгой об эскимосах и индейцах Северо-Западных территорий, не считая книжек Пьера Бертона по канадской истории. Особенно мне нравилась его книга «Клондайк», в ней разворачивалась широкая и прекрасная картина Золотой лихорадки 98-го года в Доусоне и людей, заражённых этой болезнью и готовых убивать за мешочек жёлтого песка.

Когда меня высылали из Канады, Ларри О'Хара, редакор отдела новостей в «Калгари Геральд», сказал, что если мне суждено когда-нибудь вернуться, моё место будет ждать меня.

И он остался верен обещанию. Сдержал слово.

В октябре 74-го я уехал из Форт-Лодердейла. В ноябре бумаги были оформлены и мне позволили снова поселиться в Канаде, на сей раз постоянным жителем. Я выступил против распоряжения о депортации. И оно было повержено.

Я победил. Это была великая победа для меня. И драка того стоила.

Позже я получил и канадское гражданство, стал гражданином обеих стран. Сегодня у меня есть и американский, и канадский паспорта, но я всегда считал себя гражданином мира.

Я отправился в Калгари и четыре года проработал в «Геральд» завотделом медицины и здорового образа жизни. Это были хорошие годы, и я смог немного поправить своё бедственное финансовое положение.

Весной 78-го я получил от Мэрилу письмо. Теперь она жила в Калифорнии, в Фэрфилде, в 45-ти милях от бухты Сан-Франциско. Она писала, что купила дом. Отец занял ей денег. Писала, что счастлива, что дети здоровы и растут, что она сама два года проходила лечение и что, может быть, есть смысл нам увидеться вновь.

Мы не виделись к тому времени пять долгих лет.

Я страшно скучал по детям. Когда мне удалось разузнать новый адрес Мэрилу, я посылал им открытки на дни рождения и писал письма, однако позже я узнал от Криса, что дети ничего не получали. Мэрилу зорко следила за этим. Она никоим образом не давала мне наладить контакт с моими ребятами. А я был так далеко, что ничего не мог с этим поделать.