VI конгресс послушно выполнил волю Сталина, приняв резолюцию «Дело Троцкого, Сапронова и др.».[1115] Спекулятивно поставив в один ряд фамилии Троцкого и одного из лидеров незначительной группы демократического централизма Т. В. Сапронова (группа, как мы помним, порвала с объединенной оппозицией в 1927 году), также исключенной из ВКП(б) на Пятнадцатом съезде, конгресс объявил принадлежность к «троцкистской оппозиции» несовместимой с пребыванием в ВКП(б). Содержание платформы оппозиции было объявлено контрреволюционным. Ходатайства Троцкого, Радека, Сапронова и других о восстановлении в партии были отклонены.

Конгресс Коминтерна явился своего рода рубежом. Он засвидетельствовал беспрекословное господство Сталина над международной коммунистической организацией, дополнившее его всевластное хозяйничанье внутри страны, которое зафиксировал Пятнадцатый партсъезд. Именно после VI конгресса разложение оппозиции, которое началось в предыдущие месяцы, вступило в решающую стадию, приведя к тому, что внутри страны Троцкий оказался без серьезной поддержки.

С середины 1928 года преследование сторонников оппозиции резко усилилось. Оппозиционеров исключали из партии, увольняли с работы, изгоняли из вузов, а наиболее активных все чаще подвергали арестам, избиениям и отправляли в политизоляторы. Все же информационные сводки Московского комитета ВКП(б) о настроениях в рабочей среде дают представление о том, что к осени 1928 года сторонники Троцкого еще сохранили влияние среди рабочих, которое, однако, все более сокращалось. Две сводки, специально посвященные «троцкистским» выступлениям в связи с 11-й годовщиной Октября, сохранились в архивном фонде Троцкого (это еще раз свидетельствует о том, что ему удавалось почти до конца 1928 года поддерживать связи со своими тайными сторонниками). В некоторых случаях партбюрократы «дули на холодное», представляя в качестве оппозиционных выступлений простые проявления недовольства. Тем не менее бесспорными фактами были листовки, распространявшиеся накануне и в день празднования на предприятиях, а во время демонстрации даже на Красной площади.[1116]

Постепенно устанавливалась частичная почтовая блокада вокруг Троцкого. Письма в Алма-Ату и из Алма-Аты задерживались на все более долгие сроки. «ГПУ читало, фотографировало, собирало все возможное, в результате чего Политбюро было информировано о взглядах своих оппонентов и имело возможность составить списки своих наиболее неуступчивых противников», — писала Н. И. Седова, основываясь на рассказах мужа, которого оповещали об этом тайные сторонники.[1117]

Тем не менее почтовая связь до осени 1928 года была оживленной. По записям своего сына Троцкий подсчитал, что за апрель-октябрь он отправил около 800 политических писем и около 650 телеграмм. За это же время было получено свыше 1000 писем и около 700 телеграмм, причем большей частью это были коллективные послания ссыльных. Кроме того, из Москвы было получено с нарочными восемь или девять комплектов конспиративных материалов и примерно столько же отправлено в обратном направлении.[1118]

В качестве хронологической рамки октябрь назван не случайно. С этого времени частичная почтовая блокада была превращена властями в почти полную. К тому же к осени здоровье Троцкого значительно ухудшилось. Если ранее о малярии говорилось как об одной из возможных причин повышения температуры и недомогания, то в Алма-Ате Троцкий действительно заразился этим изнурительным заболеванием. Он опасался, что информация о плохом состоянии его здоровья окажется вредной для единомышленников. В письме к ним говорилось: «По вопросу о моем переводе в другое место ряд товарищей пишет о необходимости «более энергичных» протестов. Это неправильно. Ссыльные товарищи сделали решительно все, что могли, отправив телеграммы. Состояние мое вовсе не является таким тяжким, как рисуется некоторым товарищам. Сейчас мне значительно лучше. Но и независимо от этого надо ясно сказать себе, что судьба ссыльных, и моя в том числе, может быть разрешена не «обострением» протестов самой ссылки, а расширением этих протестов далеко за пределы ссылки».[1119]

Ухудшение здоровья повлияло на политическую активность. Его письма становились более краткими, общими, чаще встречались повторения. Но главное, Троцкий оказался не в состоянии решительно противостоять той кампании покаянных заявлений, которые стали появляться с середины года и превратились в массовую волну в его конце.

Наиболее активным и непримиримым наряду с Троцким оставался X. Г. Раковский. Он взял на себя инициативу обращения с телеграммой к VI конгрессу Коминтерна, в которой выразил согласие с документами, направленными конгрессу Троцким. Раковский писал: «Как один из основателей Коминтерна выражаю пожелание конгрессу сказать веское мужественное слово против исключений и ссылок и требовать в интересах мировой и русской революции восстановления единства ВКП(б) на основе ленинизма, диктатуры пролетариата и честной партийной демократии».[1120] При всей официозной риторике это был мужественный документ, сопоставимый по силе с обращениями самого Троцкого. Раковский с одобрения Троцкого и фактически по его инициативе рекомендовал группе оппозиционеров (Белобородову, Мрачковскому, Преображенскому, Муралову, Радеку, Смилге, Сосновскому и др.) также выступить с обращениями к VI конгрессу.[1121]

Это, однако, не встретило поддержки. Тогда, идя на компромисс, уже без согласования с Троцким, который оставался на непримиримой позиции, Раковский выступил с инициативой обращения ссыльных в Политбюро с просьбой разрешить им собраться в Москве, Алма-Ате или другом месте для выработки совместного письма в партийные органы. В связи с этим он послал телеграммы ряду своих товарищей, испрашивая согласие на включение их фамилий в список выдвигающих это требование.[1122]

Смешно предполагать, что Раковский мог рассчитывать на согласие Политбюро. Целью его акции была консолидация лидеров оппозиции и в то же время демонстрация нежелания бюрократов-сталинистов идти на диалог. Разумеется, власти не только не дали разрешения на совещание ссыльных, но даже не отреагировали на просьбу. Ввиду того, что и по объективным причинам (крайняя трудность контактов, невозможность провести региональные встречи), и в силу субъективных мотивов (углублявшиеся различия в оценке ситуации, вытекавшие из них рекомендации касательно дальнейшего поведения) единую позицию выработать оказалось невозможно, последовали индивидуальные, часто прямо противоположные по своему характеру действия.