С одной стороны, Троцкий и Раковский продолжали выступать с документами, в которых стремились проанализировать сущность и причины советского бюрократизма. Наряду с «Письмом тов. В.» X. Г. Раковского, о котором уже говорилось, обобщенные оценки можно обнаружить в статьях Л. Д. Троцкого, написанных в октябре — декабре 1928 года, — последних сохранившихся его документах перед изгнанием из СССР.

В статье, посвященной 11-й годовщине Октябрьского переворота,[1123] Троцкий противопоставлял Ленина нынешнему советскому руководству. Он писал, что в партии и стране сложился и функционирует «сталинский режим». В статье «Кризис правоцентристского блока и перспективы»[1124] Троцкий пытался обосновать тезис о «практике узурпаторства» на путях к «подлинному бонапартизму», которая характерна для группы Сталина, опиравшейся на «рабочую бюрократию».

Особенно четко концепцию «рабочей бюрократии» как социальной базы режима Троцкий сформулировал в самой значительной теоретической работе периода ссылки — статье «О философских тенденциях бюрократизма».[1125] В ней давался в целом объективный анализ происхождения и развития большевистской бюрократической системы и ее идеологического обеспечения. Правда, упрекая Сталина и его придворных писак в том, что они подбирают цитаты так же, как «попы всех церквей подбирают тексты применительно обстоятельству», Троцкий не замечал, что этот упрек может быть отнесен к нему самому, причем в этой же статье. Но все же самостоятельный анализ в работе преобладал, разумеется, в узких пределах большевистской парадигмы. Троцкий полагал, что философскую базу советского бюрократизма составляют «осколки» марксизма, установки меньшевизма и народничества, не придя еще к выводу, что никакой, собственно говоря, «философии» у советско-большевистского руководства не было, что оно действовало исключительно в пределах сиюминутной политической выгоды, которую пропагандистский аппарат оправдывал диалектическими изысками, к коим относились и упомянутые «осколки» марксизма. Троцкий считал, что бюрократия не является ни сложившимся самостоятельным классом, ни классом, находившимся в стадии формирования, но, по возможности, не дает себя в обиду. В таком понимании он был значительно ближе к истине, нежели многочисленные современные политологи, считающие советскую бюрократию «господствующим классом» в тоталитарном обществе, не осознавая, что бюрократия являлась исполнительницей воли единоличного диктатора или группы диктаторов и подвергалась таким же ограничениям и репрессиям, как и остальные группы населения, а подчас даже оказывалась в особо плачевном положении, ибо падать с большой высоты особенно больно. Лидер оппозиции, а за ним его приверженцы, понимая, что «в датском королевстве» далеко не все в порядке, все еще тешили себя надеждой на возможность восстановления подлинной «пролетарской диктатуры», которая на самом деле никогда не существовала.

Вместе со Сталиным особенно доставалось Бухарину. Какие только уничижительные эпитеты, сравнения и прочие тропы из арсенала публицистической стилистики, в которой Троцкий оставался мастером, не придумал он для того, кого давно уже обозвал «Колечкой Балаболкиным»! Достаточно одной тирады — Бухарин «развивает совершенно безответственный и безудержный произвол, снимая обобщения с потолка и жонглируя понятиями, как мечами. Если дать себе труд подобрать и расположить хронологически все те «теории», которые Бухарин сервировал Коминтерну с 1919 года и особенно с 1923 года, то получится картина вальпургиевой ночи, в которой бедные тени марксизма бешено треплются всеми сквозными ветрами схоластики».[1126]

Как мы знаем, покаяния оппозиционеров перед Сталиным начались еще в дни заседаний Пятнадцатого съезда ВКП(б). Вслед за Зиновьевым, Каменевым и их ближайшими приверженцами «разоружились перед партией», как тогда стало принято говорить, и некоторые деятели, считавшиеся сторонниками Троцкого.

От Троцкого и его взглядов спешили отречься и те, кто официально в оппозицию не входил, но ранее был связан с ней или отдельными ее деятелями идейно и кругом интересов. Эти люди, стремясь сохранить свое стабильное положение, считали необходимым объявить «граду и миру», что они не имеют никакого отношения к «троцкизму». Наиболее значительным из этих лиц был Николай Николаевич Крестинский, занимавший пост советского полпреда в Германии.

В конце марта 1928 года, когда на его имя поступил опасный запрос из ЦКК ВКП(б), чтобы он передал в этот орган свою переписку с Троцким, всполошившийся Крестинский счел необходимым обратиться в ЦКК с письмом, разъяснявшим, что его переписка с Троцким представляет интерес только потому, что отражает его критическое отношение к тактике оппозиции, «приведшее в конце концов к моему идейному разрыву с оппозицией, несмотря на то, что с большинством руководителей ее я был связан давнишними и тесными личными отношениями».[1127]

Когда же к лету 1928 года стало ясно, что, во-первых, сталинская группа повернула к подготовке форсированной коллективизации в деревне, во-вторых, ссыльные оппозиционеры стали подвергаться все большим преследованиям (аресты, частые перемещения во все более суровые климатические и бытовые условия, усиление надзора, лишение переписки), а в-третьих, ни на какие компромиссы с оппозицией партийное руководство идти не желает, покаяния стали массовым явлением, превратившись в своего рода «моду».

Первым из ссыльных с заявлениями сначала о необходимости сочетать критику «центристов» (то есть сталинцев) с конструктивным сотрудничеством с ними, а затем о признании правильной «генеральной линии» и необходимости возвращения в партийные ряды выступил К. Б. Радек. Этого деятеля, многократно менявшего взгляды, нимало не заботили принципиальные соображения; он обладал способностью обращать свой недюжинный интеллект, память и знание текстов на доказательство тех идей, которые только вчера считал ошибочными. Поистине Радек был мастером диалектики, понимаемой как искусство доказывать, что белое — это черное, и наоборот! Летом 1928 года он подготовил якобы историко-теоретическую работу «Развитие и значение лозунга пролетарской революции».[1128] Смысл ее состоял в том, чтобы продемонстрировать Сталину свой политической поворот. Критикуя установку Каменева сразу после свержения царизма на сотрудничество с Временным правительством и называя Каменева «мелкобуржуазным революционером», Радек умалчивал, что на этой же позиции стоял сам Сталин. Радек нападал на Троцкого, заявляя, что теория перманентной революции родилась из «творческой ошибки одиночки», что прав был Ленин, а не Троцкий.