— Скорей бы уж Гитлер пришел, — говорил он жене, укладываясь на постель в своих коротких, по колено, сапогах, покуривая, зевая и плюясь. — Уж он-то их выкурит отсюда, помяни мое слово.

— А тебе-то, ленивому обжоре, зачем Гитлер сдался? — отвечала ему жена. — Он отберет у тебя твою единственную козу. В прошлую войну немцы нас грабили — и теперь будут!

— Подумаешь, одной козой меньше! Зато немцы отберут у жидов гостиницы и передадут их христианам. Давно пора положить этому безобразию конец!

— Ты бы лучше за ум взялся, а то у тебя семья с голоду помирает. Еврейские мужья отдают заработанное женам, а ты все до последнего гроша на своих шлюх тратишь.

— Заткни пасть, а не то я сам тебе ее заткну! — говорил Ваня. — Кончишь так же, как и они.

Аса-Гешл, как и все, боялся двух вещей: войны с Гитлером и нацистских погромов. Не нужно было быть ясновидящим, чтобы понять, куда дует ветер. Нацистский волк уже завывал у польской двери. Евреи в Польше были беспомощны, брошены на произвол судьбы. Аса-Гешл всерьез подумывал об отъезде. У него была возможность попасть в Палестину, бежать в Южную Америку или в Австралию. Но шли дни, а он ничего не предпринимал. Теперь, несмотря на творившийся кругом хаос, он жил жизнью, к которой всегда стремился. Как и в молодости, он жил один. Он избавился от жалоб Адасы, от болезней Даши, избавился от служанок и гостей, долгов и налогов. Додик уехал в Палестину и больше в отцовских деньгах не нуждался. Мать Асы-Гешла умерла, ее тело лежало на кладбище в Генсье. (Он не удосужился даже поставить ей памятник.) И вот теперь он сидел, откинувшись в кресле, и наслаждался тем покоем, какой обыкновенно предшествует буре. За комнатку, которую он снимал на улице Новолипки, платить приходилось всего пятьдесят злотых в месяц. Ел он в ресторанах. В школе он был теперь на хорошем счету, ему прибавили зарплату, и он мог себе позволить тратить деньги на приличную одежду, покупать книги. Верно, профессором философии он не стал, не пересмотрел старые и не создал новые ценности. Однако желание решать вечные вопросы у него осталось. Почти каждый день он сидел до двух часов ночи и корпел над всевозможными интеллектуальными ребусами. Если Спиноза прав, что неуместные и спутанные мысли возникают из необходимости выразить мысли уместные и ясные и в мире идей ложных мыслей не бывает, — значит, предаваться размышлениям всегда есть смысл. В Боге всякая мысль справедлива.

Из окна ему открывались небо, звезды, планеты, Млечный Путь. Эта белая туманность, на которую он смотрел, возникла из небесных тел тысячи лет назад, во времена патриарха Иакова или же когда строились пирамиды. Как же странно быть здесь, в комнате на пятом этаже дома на Новолипках, — и говорить с вечностью, с космосом! Как странно, что те же законы, которым подчиняются Солнце и Луна, кометы и туманности, точно так же управляют жизнью и смертью, Муссолини, Гитлером, любым нацистским придурком, который с упоением распевает «Хорста Весселя» и жаждет еврейской крови.

Размышления о Вселенной сменились мыслями о личном, наболевшем. Адаса ушла в себя. Когда бы он у нее ни бывал, она не говорила ни о чем другом, кроме смерти. Даша росла, как придется, общалась, с кем придется. Уже нет, наверно, вещей, которых бы она не знала. И дружит она не только с местными гойками, но и с гоями. Такой ребенок может быть способен на что угодно. Аса-Гешл не раз уговаривал себя, что не играет роли, вышла девушка замуж или живет со своим другом вне брака, спит с евреем или с гоем. И тем не менее это не могло его не волновать. Додик жил в кибуце, в Верхней Галилее, кругом были одни арабы. Выйти из кибуца без пистолета было невозможно. Аделе не находила себе места, когда долго не получала от него писем. Легкомыслие и безответственность мужа Дины Менаше-Довида не имели предела; не давай Аса-Гешл сестре денег, они пошли бы по миру. Хорошо еще, что Барбара не нуждалась в его помощи.

Когда, много лет назад, Аса-Гешл провел с ней ночь в доме польской коммунистки, он полагал, что ночь эта будет последней. Уже был выписан ордер на ее арест. Тогда она только и говорила о том, что надо бы вернуться во Францию, а может, уехать в Россию. Однако она осталась в Варшаве, а он по-прежнему был ее любовником. Отец ее умер. Коминтерн ликвидировал Польскую коммунистическую партию. Одних членов партии посадили в тюрьму, других — в концентрационный лагерь «Береза Картуская». Одни примкнули к правым социалистам, другие вообще ушли из политики. Барбара же, судя по всему, продолжала вести активную подпольную деятельность. Она постоянно куда-то уезжала, числилась — в целях конспирации — бухгалтером на пуговичной фабрике на улице Орля. Одевалась Барбара со вкусом, на митинги никогда не ходила и подписывалась на реакционную газету «Варшавский курьер». Каждое воскресенье она ходила в евангелическую церковь. В ее книжном шкафу не было ни одной политической или социологической книги. На столике у окна лежала отцовская Библия с выбитым на переплете золотым крестом.

Человеком Барбара была на редкость методичным. Если она не находилась в отъезде, то звонила Асе-Гешлу ровно в четверть девятого утра и договаривалась о встрече в ресторане в семь вечера. Каждый платил за себя — эта практика установилась у них с самого начала. Когда они ходили в кино или в театр, Барбара запрещала Асе-Гешлу покупать себе билет. После ресторана они, как правило, ехали к ней. В комнату, которую она занимала, имелся отдельный вход. Барбара включала радио и закуривала сигарету. Спустя некоторое время радио выключалось. Они садились друг против друга на обитые бархатом стулья, доставшиеся Барбаре от отца, и, нежно, хотя и отчужденно глядя друг на друга, принимались беседовать. Обыкновенно Барбара начинала разговор следующим образом: «Ну, что скажете в свое оправдание, подсудимый?» — или: «Итак, какие подвиги вы сегодня совершили во имя контрреволюции?» — «Я сделал все, что было в моих силах», — отвечал ей на это Аса-Гешл.

Барбара улыбалась, демонстрируя свои длинные зубы. Они много раз давали друг другу слово, что вести политических споров не будут, и тем не менее спорили постоянно. Возникал спор на одну и ту же тему: достаточно ли хорошо люди знают историю, чтобы предсказать ее ход. Аса-Гешл полагал, что ход истории предсказать невозможно, поскольку многие факты и обстоятельства остаются в тени. Сама по себе мысль о царстве свободы противоречит причинно-следственной связи. Справедливость не может иметь место в системе, где всякое тело приводится в движение лишь другим телом. Идея равенства вступает в противоречие со всеми биологическими факторами. Барбара слушала его и время от времени вскакивала подкачать керосин в примус. Его слова опровергали все то, во что она верила. И все же говорить с ним было интереснее, чем вести нескончаемые споры с товарищами, с которыми она встречалась на конспиративных квартирах.

— Что же остается? — говорила она Асе-Гешлу. — Лечь и умереть?

— Смерть — не самая худшая вещь на свете.

— Оптимистический взгляд, ничего не скажешь.

Она принималась ходить из угла в угол и искоса поглядывала на него с таким видом, словно ей не верилось, что ее любовником был антимарксист, бывший ешиботник. Рассуждал он как настоящий фашист и при этом прихлебывал чай со всеми ужимками юного хасида. Он наклонял голову, кусал губы, гримасничал. То ей казалось, что перед ней сидит восемнадцатилетний юноша, то — старый, больной еврей. Он не скрывал от Барбары, что бывает у Адасы, видится со своей первой женой Аделе. Когда она уезжала из Варшавы и они не виделись, он представлялся ей более значимым, интересным, чем при встречах. Когда она отдалась ему в ту ночь, много лет назад, связь с ним представлялась ей тем беспечным, необдуманным поступком, какой совершаешь обычно, когда все безразлично, когда с одним любовником рассталась, а другого еще не завела. А между тем во многом ведь из-за него осталась она в Польше, не вышла замуж, стала профессиональной революционеркой, готовой выполнить любое, самое опасное задание партии. Что же будет с ней теперь, когда грядет еще одна мировая война?