Или во сне

Он это видит? иль вся наша

И жизнь ничто, как сон пустой,

Насмешка неба над землей?

Мифологически обобщенное окончание отрывка композиционно обусловливает появление в поэме новой силы, а именно самого что ни на есть мифологического персонажа поэмы – «кумира на бронзовом коне». Будущее столкновение Евгения и Медного Всадника поэтому должно восприниматься в органической связи с проблемой осмысленности человеческой жизни.

Последние девять строк Части первой (строки 159–167) с точки зрения мелодии стиха образуют кольцевую форму, полностью совпадая по уровню своей звучности (5,04) с первым отрывком части (5,04; см. наш график), что рождает ощущение завершенности и, кроме того, сопрягает стихи о родословной Евгения с собственно мифологическим началом «Медного всадника».

В целом Часть первая – сверх наводнения и народного бедствия, сверх истории Евгения, его любви и тревоги – это постановка вопроса о смысле человеческой жизни в условиях монархической России, ответ на который будет дан в заключительной части «Медного всадника».

Часть вторая более всего смыкается по уровню своей звучности (4,99) с общей звучностью всей поэмы (4,98), и это вполне соответствует тому, что здесь наиболее определенно выражена тема всего произведения35. Остановимся на этом подробнее.

Звучность первого отрывка (5,04), включающего в себя четырнадцать строк («Но вот, насытясь разрушеньем…» и т. д.), совпадает со звучностью первого и последнего отрывков Части первой (5,04). И в нашем непосредственном восприятии конец Части первой и начало Части второй написаны на одном дыхании, чего никак не скажешь о лишенном всякой ровности переходе от Вступления к основному тексту поэмы. (Здесь лишний раз подчеркивается внутреннее единство обеих частей произведения и относительная самостоятельность Вступления). Ощущение «единого дыхания» обусловлено и тематически, и музыкально, и даже лексически; сравните: «Над возмущенною Невою» – «Нева обратно повлеклась, // Своим любуясь возмущеньем». Связан этот отрывок с Частью первой и общей ассоциацией с описанием боя в поэме «Полтава»:

<…> Так злодей,

С свирепой шайкою своей

В село ворвавшись, ломит, режет,

Крушит и грабит; вопли, скрежет,

Насилье, брань, тревога, вой!..

В «Полтаве»:

Швед, русский – колет, рубит, режет.

Бой барабанный, клики, скрежет…

Соотнесение мифологической персонификации водной стихии со злым началом понятна: с точки зрения любого петербуржца, от булочника до Александра I, наводнение – это безусловное зло, и только лишившийся обыденного сознания Евгений обращает свой гнев не против стихии, а против императора Петра.

Что же касается «Полтавы», стилистические реминисценции которой неоднократно встречаются в «Медном всаднике», то ведь и там Петр – прежде всего – воплощение, военной мощи России. Причем немаловажно, что слава его как полководца и победителя шведов оттенена его же политической недальновидностью (недоверием к Кочубею и Искре) и этическим волютнаризмом (когда он Мазепу за усы седые «с угрозой ухватил», что, собственно, и явилось – в концепции поэмы – причиной измены гетмана и, следовательно, будущего кровопролития). Если в «Полтаве» идет речь о том, как Петр воздвиг «огромный памятник себе», то в «Медном всаднике» выясняется, что это за памятник.

Из стилистической переклички обеих поэм следует, что в период создания «Медного всадника» образы и проблематика «Полтавы» были живы в сознании Пушкина. В свою очередь, связь этих поэм обусловливает и внутреннюю связь воплощенных в них образов Петра Е то, что в «Полтаве» было на виду (величие и воинская доблесть царя), в «Медном всаднике» выразилось в одической интонации Вступления, лишь прикрывающей, как мы знаем, критическое отношение поэта к самодержавному волюнтаризму; и напротив, то, что ранее не очень бросалось в глаза (легковерие и самодурство Петра, в основе которых все та же самонадеянность всевластности), теперь обернулось развернутой темой последней и самой совершенной поэмы Пушкина.

Следующий отрывок (строки 15–30; «Вода сбыла, и мостовая…» и т. д.) составляет 4,96 единиц звучности, что лишь на 0,03 ниже среднего уровня звучности главы и на 0,02 ниже общего среднего уровня всей поэмы. Это, конечно, не низкий уровень звучности, скорее средний (см. график), и все же открытой эмоциональности предыдущих стихов здесь нет. Ведь битва закончилась. Река «смирилась». Вместе с тем, это не признак поражения стихии:

Но, торжеством победы полны,

Еще кипели злобны волны,

Как бы под ними тлел огонь,

Еще их пена покрывала,

И тяжело Нева дышала,

Как с битвы прибежавший конь.

Это – переходный момент от битвы к перемирию, не к миру, а именно к перемирию: наводнения были и будут, так как природа и личностный волюнтаризм императора принципиально «вещи несовместные». То же самое, как увидим, произойдет и с бунтом Евгения: его страх перед скачущей статуей и его смирение никогда не превратятся во внутреннее признание правоты Петра, мир между ними также принципиально невозможен. Эмоциональная наполненность комментируемых стихов, как и вода в Неве, убывает – но лишь для нового подъема звучности вместе с описанием потрясения и дальнейшей судьбы героя поэмы.

Следующий отрывок (строки 31–92) разделен Пушкиным на шесть подчастей, очень разных по уровню своей звучности. Общая звучность отрывка (4,97) образует постепенное повышение мелодии от второго к четвертому и пятому отрывкам. Эта его переходность со стороны мелодии стиха соответствует его переходности со стороны тематического развития: описан день после наводнения, который объединяет в себе и Евгения, разыскивающего дом Параши, и «чиновный люд», и отважного торгаша, вообще холодное бесчувствие петербужского обывателя, и верх этого бесчувствия – стихотворца графа Хвостова.

Между тем, описанное многообразие также рельефно оттенено мелодическим развитием поэмы. Обратите внимание на движение кривой уровня звучности внутри отрывка (график; двойная линия). Первые шесть строк («И долго с бурными волнами…» и т. д.), напоминающие картину, описанную в «Арионе», составляют 5,00 единиц звучности. И эта реминисценция и само по себе опасное плаванье среди бурных волн соответствует, конечно, эмоционально полнокровным стихам. Следующая подчасть («Несчастный // Знакомой улицей бежит…» т. д.) выражает главную тему всего отрывка: Евгений не нашел дома, где жила его Параша; уровень звучности этих строк закономерно совпадает со звучностью отрывка как целого (4,97). Затем описание внутреннего состояния героя («Он остановился. // Пошел назад и воротился…» и т. д.) повышает уровень звучности стиха до 5,02 единиц. Пять строк

Ночная мгла

На город трепетный сошла;

Но долго жители не спали

И меж собою толковали

О дне минувшем.

перекликаются со стихами

Сонны очи

Он наконец закрыл, И