в кабинет, где ожидал увидеть Эйкли – спящим или бодрствующим – в угловом кресле, его излюбленном месте отдыха. Покуда я перемещался по кабинету, луч фонарика осветил большой круглый стол с дьявольским цилиндром, присоединенным к зрительной и слуховой приставкам и к речевой машине, готовой к работе. По моему разумению, это был извлеченный из тела мозг, который участвовал в ужасном собрании; на какую-то секунду у меня возникло извращенное желание запустить речевую машину и посмотреть, что она мне скажет.

Мозг, думал я, уже осознал мое присутствие, потому что зрительные и слуховые приставки не могли не зафиксировать свет моего фонарика и легкое поскрипывание половиц под моими ногами. Но я так и не осмелился возиться с мерзким приспособлением. Я только заметил на столе новый сверкающий цилиндр с наклейкой, на которой было написано имя Эйкли, – тот самый, который я заметил на полке накануне вечером и к которому хозяин дома попросил меня не прикасаться. Сейчас, думая об этом, могу лишь посетовать на свою робость и пожалеть, что не отважился заставить аппарат заговорить. Одному Богу ведомо, на какие тайны он мог пролить свет, какие ужасные сомнения рассеять! Но, с другой стороны, может быть, в том и состояло милосердие Божье, что я к нему не притронулся.

Я отвел луч фонарика от стола и направил его в угол, где, как я думал, сидит Эйкли, но, к своему изумлению, обнаружил, что старое кресло пусто – там не было никого, ни спящего, ни бодрствующего. Знакомый мне поношенный халат валялся на кресле, чуть свешиваясь на пол, а рядом на полу лежал желтый шарф и поразившие меня своими размерами жгуты для ног. Я замер, раздумывая, куда пропал Эйкли и почему он снял облачение больного, и поймал себя на том, что больше не ощущаю в помещении ни мерзкого запаха, ни легкой вибрации. Но что же было их причиной? И тут мне пришло в голову, что и то и другое ощущалось лишь в присутствии Эйкли. Причем сильнее всего – около кресла, где он сидел, а вот в других комнатах и в коридоре и запах, и вибрация пропадали полностью. Я обвел лучом фонарика стены темного кабинета, пытаясь найти объяснение столь разительной перемене.

О господи! Надо было тихо уйти отсюда до того, как луч фонарика вновь упал на пустое кресло! Но, как оказалось, мне суждено было покинуть этот дом не тихо, а с воплем ужаса, который, наверное, потревожил, хотя и не разбудил, спящего стража в комнате напротив. Мой вопль и мерный храп Нойеса – вот последние звуки, услышанные мною в ужасном фермерском доме под поросшей темным лесом призрачной горой, в этом обиталище транскосмического кошмара среди уединенных зеленых холмов и угрожающе бормочущих ручьев зачарованного деревенского захолустья.

Удивительно, что во время беспорядочного бегства я не выронил ни фонарик, ни саквояж, ни револьвер. Я умудрился выбежать из кабинета и из дома, не издав ни единого звука, а потом благополучно забросил вещи в старый «форд», стоящий в сарае, сел за руль, завел мотор и помчался под покровом безлунной ночи в поисках безопасного места. Вся последующая поездка была как пьяный бред сродни иным рассказам Эдгара По, или стихам Рембо, или гравюрам Доре, но, как бы то ни было, я добрался до Тауншенда. Вот и все. И если после всех этих приключений я сохранил душевное здоровье, считайте, что мне крупно повезло. Иногда меня посещают страхи относительного того, что ждет всех нас в будущем, особенно если учесть недавнее открытие планеты Плутон.

Итак, обследовав с помощью фонарика стены кабинета, я направил луч на пустое кресло. И только тогда я впервые увидел там предметы, которые ранее не заметил из-за того, что они затерялись в складках поношенного халата. Это были три предмета, которые не обнаружили полицейские дознаватели, позже побывавшие в этом доме. Как я сказал в самом начале, на первый взгляд в них не было ничего ужасного. Ужас заключался в выводах, которые напрашивались при виде этих предметов. Даже сегодня я переживаю мгновения полуосознанных сомнений – мгновения, когда я склонен согласиться со скептическими оценками тех, кто приписывает все случившееся со мной сновидениям, расшатанным нервам или галлюцинациям.

Эти три предмета оказались дьявольски хитроумными конструкциями, снабженными тонкими металлическими зажимами, с помощью которых они, по-видимому, крепились к органическим устройствам, о природе которых я даже не хочу задумываться. Я лишь надеюсь – искренне надеюсь, – что, вопреки моим сокровенным страхам, это были восковые изделия работы изощренного мастера.

Великий Боже! Этот шепчущий из тьмы, с его омерзительным запахом и вибрациями! Чародей, эмиссар, двойник, Пришлый… Это жуткое приглушенное жужжанье… выходит, он все время находился в том новеньком сверкающем цилиндре на полке… бедняга!

«Недюжинные способности в области хирургии, биологии, химии и механики…»

Ибо в кресле я увидел микроскопически точно, до последней мельчайшей детали, воспроизведенное подобие – или подлинник – лица и кистей рук Генри Уэнтворта Эйкли.

1930

Примечания

Связи творчества Г. Ф. Лавкрафта с классической и современной ему литературой США и Великобритании очевидны и разнообразны, однако можно с уверенностью выделить трех авторов, оказавших на него основополагающее влияние. В первую очередь это американский поэт и прозаик Эдгар Аллан По (1809–1849), не только широко известный, но и очень популярный в России. И еще два автора, пока почти или вовсе неизвестные на русском языке. Лорд Дансейни (Эдвард Джон Мортон Драке Планкетт, восемнадцатый барон Дансейни, 1878–1957) – ирландский поэт и прозаик, мифотворец, которого Борхес упоминает в ряду предшественников Кафки и с творчеством которого Лавкрафт познакомился в 1920 г. Артур Мейчен (в русской транскрипции иногда: Макен, Мэчен, 1863–1947) – валлийский писатель-мистик, писавший в традиции литературы ужасов (horror), с творчеством которого Лавкрафт познакомился в середине 1920-х гг.

Дагон

Рассказ написан в 1917 г.

Дагон (возможно, от финикийского «даг» – «рыба») – божество рыб или бог – покровитель рыбной ловли. Мифология дагонов берет начало в космологии афро-азиатских племен и имеет много версий. Розенкрейцеры связывали Дагона с дохристианским и раннехристианским символом рыбы, а русская писательница теософка Е. П. Блаватская по-своему, имея в виду Дагона, интерпретировала библейскую притчу об Ионе, проглоченном китом.

Рейдер – военный корабль, выполняющий самостоятельные боевые действия, главным образом, в целях уничтожения военных транспортов и торговых судов неприятеля.

Гомогенный – однородный.

«Потерянный рай» – поэма английского поэта Джона Мильтона (1608–1674) о восстании сатаны.

Стигийский – адский (от подземной реки Стикс – греч., мифол.).

Циклопический – здесь: исключительный, огромный.

Доре Гюстав (1832–1883) – французский художник, прославившийся, в частности, иллюстрациями к Библии.

Булвер Эдвард (Булвер-Литтон) (1803–1873) – английский писатель, автор многих исторических романов.

Полифем – одноглазый циклоп, сын Посейдона и нимфы Теосы, ослепленный Одиссеем (Гомер. Одиссея, песнь IX).

В склепе

Рассказ написан в 1925 г.

…шестой день недели… – В США неделя начинается с воскресенья.

Полярис

Рассказ написан в 1918 г.

Этот рассказ, несмотря на его несомненное сходство с рассказами Эдварда Дансейни, написан Лавкрафтом до его знакомства с творчеством ирландского писателя.

Полярис (лат.) – полюсный. Здесь – Полярная звезда.

Комета Волосы Береники (Вереники) – на самом деле созвездие.

Питлдаунский человек – реконструкция останков, обнаруженных в 1908–1915 гг. в Питлдауне (Сассекс, Англия). В 1953 г. проверка с помощью фторного анализа и других методов установила, что «питлдаунский человек» – фальсификация.

Рок, покаравший Сарнат

Рассказ написан в 1919 г.

…трон из цельного куска слоновой кости… – Так как в 1919 г., насколько известно, Лавкрафт еще не был знаком с произведениями Эдварда Дансейни, то этот, возможно заимствованный у него, образ, скорее всего, более поздняя вставка, еще раз подтверждающая тот известный факт, что Лавкрафт подолгу работал над своими рассказами.

Белый корабль

Рассказ написан в 1919 г.

Этот рассказ, несущий на себе несомненное внешнее сходство с рассказами Эдварда Дансейни, внутренне свободен от чужих влияний и считается самым «откровенно аллегорическим из всех произведений» Лавкрафта, в котором он являет себя в качестве философа-материалиста, отвергающего (вслед за Фрейдом) любое стремление к мифической