В тот вечер я была свидетельницей измерения и вырезания. Математики из круга Надежды Яковлевны очень пригодились, потому что клеенку надо было вырезать с математической точностью, чтобы всем достался хороший кусок. Что ж, все “мамы” остались довольны, а Надежда Яковлевна осталась довольна собой: она точно успела сделать нечто существенное в этот день.

…И вот в феврале 1971 года настал мой последний вечер в Москве. Когда наша группа аспирантов готовилась к поездке, Государственный департамент дал нам список вещей, которые мы должны были взять с собой, потому что их было трудно найти в СССР. Естественно, я не хотела везти их обратно в США, если что-то из этого могло оказаться кому-то полезным. Я положила всё в мешок и привезла к Надежде Яковлевне, предполагая, что она их кому-нибудь отдаст. Но она мне велела выложить вещи из мешка на стол. Было много народу, так как все знали, что я уезжаю. Реакцию на эту кучу разбросанных по столу вещей я не могла бы предвидеть даже после довольно долгого пребывания в этой стране.

Надежда Яковлевна начала. О шапочке для душа она сказала: “Я знаю, что это такое. Такие были у нас до революции. Ты надеваешь ее в душе, и волосы не промокают. Я ее возьму!”

Потом один физик лет сорока взял небольшой ключ для открывания консервных банок. “Вы меня заинтриговали”, – сказал он. Я было хотела сказать, чтó это, но он поднял руку: “Не говорите. Я сам пойму”. Он поворачивал открывалку в разных направлениях и изобретал для нее всё новые и новые роли. Но он был явно сбит с толку, и Надежде Яковлевне было забавно видеть его в растерянности. Потом уже все сидящие вокруг стола тужились догадаться, но без результата. В конце концов я сказала: “Это для того, чтобы открывать консервные банки!”

Я много раз видела опасный русский метод открывать банку. Они просто взрезали ее ножом до тех пор, пока из банки всё не выходило. В процессе открывания вытекала маслянистая жидкость, соскальзывали руки, а иногда даже появлялась кровь, стекавшая вместе с жидкостью.

Наконец кто-то взял у Надежды Яковлевны с полки банку, и меня попросили ее открыть. Словно фокусник в театре, я торжественно продемонстрировала технику открывания банки по-американски, и в результате перед аудиторией предстал круглый сосуд с отделенной круглой крышкой и без всякой жидкости ни на руках, ни на столе.

“Пэггочка, это замечательно! Ты гений!” – Надежда Яковлевна улыбалась. А вечер продолжался в атмосфере шуток и веселья.

…И здесь, в этом месте и времени, я и оставляю их всех сейчас – той зимой 1971 года, у того стола на кухоньке Надежды Яковлевны – улыбающимися и смотрящими на банку сардин, только что расчудесным образом открывшуюся без кровопролития.

В самом начале 1971 года, зная Мандельштама разве что по верхам, я взялся написать для какого-то научного сборника про его связи с Арменией. Несколькими днями ранее восьмидесятилетие великого поэта демонстративно не заметила литературная печать, и, мня себя смельчаком, я пустился на авантюру. Старший мой друг Леонид Григорьян[825] посоветовал обратиться за помощью к Н. Я. и подсказал ее адрес. Он был у нее в гостях в январе 1968-го, и в его машинописном томе мандельштамовских произведений Н. Я. нашла стихотворение, которое считала потерянным. Очарованный ею, Лёня уверял – она, вот увидишь, ответит.

Я рискнул. О чем спрашивал, не помню, да это и неважно. Важно, что ждать ответа долго не пришлось.

Уважаемый тов. Кубатьян! (Вы мне не сообщили своего отчества.) Зря вы огорчаетесь, что о Мандельштаме ничего не пишут и даже не отметили его восьмидесятилетие. Эренбургу отметили 80 лет, а что проку?

Времени у вас на статью хватит, лишь бы вы знали, о чем писать. Ясна ли вам концепция? Для Мандельштама Армения – христианский мир, историческое звено античности и христианства (и отвернулась со стыдом и болью[826] от городов бородатых Востока), “книга, по которой учились первые люди”, “средиземноморье”, т. е. то, где начиналась история (иудейско-христианский мир), (история – возникает с христианством). Интерес к Армении не случайность, а результат всей историософской концепции О. М.

Всего этого напечатать нельзя. Надо осторожно обойти вопрос и как-то показать его сущность (у меня есть крохотная врезка, где я объясняю отношение О. М. к Армении, – у вас напечатали[827]).

Для понимания О. М. необходимо знать две статьи (“Утро акмеизма” и “Скрябин и Пушкин” – 2 том).

Я думаю, вам нужно ограничить себя стихами об Армении и “Пут в Армению” (только полным, как в “Звезде”). У вас напечатали выдержки[828]. Не произнося запретных слов, можно свести к “средиземноморской (европейской) культуре”.

Мандельштам читал Мойсея Хоренского[829] (так?) и других древних армянских авторов (по-древнеармянски). Он был филологом и легко изучал языки. Однажды обратился к мальчишке на улице по-древнеармянски. Тот вылупил глаза – то и не то…

Не могли бы вы на несколько дней приехать в Москву? Это не трата времени, а борьба за обретение концепции… Имея ее, пишешь легко и быстро.

Как на этот счет? 2–3 дней бы было достаточно…

Во всяком случае делитесь со мной своими мыслями. Может, я что-нибудь подскажу. Н. Мандельштам.

Какой объем статьи? Надеюсь, не больше ¼ листа…

Официальная табель о рангах отводила в те поры Мандельштаму место третьеразрядного литератора. Похоже, “последняя ступень” на подвижной этой лестнице всё же тяготила Н. Я. Чем еще объяснить ее активный интерес к планам безвестного юнца-провинциала?

Так или иначе делиться с ней своими соображениями мне было совестно. К тому же меня вдруг одолел азарт, и не мешкая я сел за стол и через месяц окончил-таки статейку, растянувшуюся, шутки в сторону, на полтора печатных листа (вот тебе и “не больше четверти”!). Конечно, мои “Солнечные часы поэзии” целиком – от начала до конца – выросли из трех страничек письма на прозрачной, чуть плотнее папиросной, бумаге. При этом, однако, достоинства статейки были весьма дискуссионны, тогда как изъяны кололи глаза. Так что посылать ее Н. Я., раза два перечитав, я тоже совестился. Но, сколько-то времени поколебавшись, ясное дело, послал. Ответ опять же последовал незамедлительно.