Каждый день эти зверства совершались на глазах жителей. О них мне рассказывали не только колхозники, но также санитарки подвижного полевого госпиталя 5-й армии, которых мы переодели в гражданскую одежду для ведения разведки, и лично видевшие эти зверства. Евреев расстреливали почти поголовно. В первые дни из Вороньки и близлежащих районов немцы вообще никого не выпускали, даже колхозницам и ребятишкам не разрешали работать в поле. Через трое суток большинство танкистов ушли на восток, и были разрешены работы на огородах и близлежащих полях, а кое-кто из колхозников приходил сюда из других сел.

Организовать какую-либо группу и вырваться из столь плотного огневого кольца с боем возможности не было, тем более что на восток по дорогам шли немцы, собираясь у бесчисленных переправ через реки. Мы с группой из шести человек, куда входили пограничники, пехотинцы, работники штаба, решили ночью уходить из Вороньки на север. Легче было остаться незамеченным в гражданской одежде, поэтому большинство сняли форму и переоделись в лохмотья. Мне не хотелось снимать форму, поэтому я избавился только от кожаного пальто, вместо которого надел длинное и поношенное.

Нам было совершенно ясно, что пройти к своим без встреч с немцами очень трудно, а если они встретят, то в лучшем случае возьмут в плен. Обнаружив же оружие, документы, партийный билет — расстреляют на месте, что уже не раз подтверждалось. Погибать просто ни за что, по легкомыслию, было преступно, поэтому я решил уничтожить все документы, в том числе и партийный билет.

В 22 ч 23.9, когда мы вышли из леса в поле, нас осветила сначала одна, затем другая ракета, началась автоматная стрельба, послышались звуки танкового мотора. Мы залегли, стрельба, вспышки ракет продолжились, была различима немецкая речь, пришлось ползком опять вернуться в лес… В 21 ч 30 мин на следующий вечер, выйдя из леса, двигались следующим образом: проползли 200 м, затем шли пешком, снова ползли… Немцы выпускали меньше осветительных ракет, стреляли много, но неорганизованно. Шли всю ночь и на рассвете вошли на окраину села Ковали, день обождали в копнах, чтобы ночью продолжить путь. На следующее утро мы подошли к хутору Суха Лохвица, где немцев не было, но собралось много наших бойцов и командиров. Где находился противник, где линия фронта — никто не знал. На хуторе Суха Лохвица наша группа разделилась: большинство решило не покидать хутора, а со мной остались два младших командира — мл. лейтенант Коузов Н.Н. из 75-й сд 21-й армии и мл. воентехник Королев А.А. из 277-й сд 21-й армии. Первый раньше работал в 740-м бао, а второй служил на авиаскладе в Балашове — с ними я и пришел потом в Воронеж.

Из хутора Суха Лохвица мы направились в село Лука, где перешли реку Сулла, взяли севернее станции Юсковцы, поскольку на самой станции и на мельнице около нее были немцы. Благополучно перейдя через железнодорожную ветку Ромны — Лохвицы, мы заночевали на хуторе Новицкий. Двинувшись утром дальше на северо-восток, около дороги в сторону Юсковцев увидели два сгоревших ДБ-3, а к вечеру подошли к селу Анастасьевка. Здесь встретили нескольких бойцов и мл. командиров, рассказавших, что они нарвались на немецкий аэродром на северной окраине села. Их арестовали, обыскали, и троих, у которых нашли партийные билеты, тут же расстреляли, а остальных повернули на запад; этот рассказ подтвердили колхозники. Поэтому, не заходя в Анастасьевку, мы пошли на хутор Яснопольщина, где устроили ночевку. Предстояло перейти дорогу Ромны — Липовая Долина — Гадяч и реку Хорол. В эти дни немецкие войска интенсивно двигались из Ромн на Гадяч, и пришлось ждать двое суток…

Утром 12.10 подошли к селу Пристаилово, где хотели переправиться через Псел. Колхозники сказали: в Лебедине нет ни немцев, ни частей Красной Армии, а милиция два дня назад оставила город. Река Псел у села Пристаилово течет по болотистому лугу, образуя кроме главного русла еще четыре протоки, довольно глубокие, хотя и неширокие. Два моста оказались взорваны, но по отдельным доскам можно было пройти, хотя и с трудом. На одной из проток не уцелело никакого моста. Делать нечего; по лугу и болоту, в дождь и грязь, по пояс в воде мы прошли около 5 из необходимых 7 км. Тут мы услышали с запада и юга сильную пулеметную стрельбу и увидели бегущих колхозников, объяснивших нам: «Немцы утром заняли Лебедин, а теперь прочесывают лес в поисках наших бойцов и партизан»… Пришлось опять перейти болото, реку Псел и через село Пристаилово выйти к хутору Горки, где мы ночевали, голодные, мокрые, грязные и сильно озябшие.

До сих пор встреч с немцами не было, хотя издали мы наблюдали за ними. Знали об их зверском отношении к населению в селах, хуторах, на полях и дорогах. Из хутора Горки мы направились к селу Михайловка; здесь немцев ожидали к вечеру. Мы решили идти на Сумы через хутор Падалка, где встретили колхозника, сказавшего, что у него есть связь с партизанами. Он рассказал нам обстановку и обещал дать проводника. Прошло два дня, и стало известно: одну из групп партизан немцы схватили, начали облаву в близлежащих хуторах…

До хутора Падалки оставалось не больше 1,5 км. Дорога поднималась в гору, и метров за 200 увидели едущего навстречу на подводе колхозника, за которым скакал всадник. Ничего подозрительного в этом не было, поскольку и раньше встречали подводы, направлявшиеся за бураками или рожью, а разбежавшихся беспризорных лошадей колхозники ловили и приводили домой. Решили подробно об всем расспросить встречных. Подвода не дошла до нас 20 м, когда с нее соскочил немец, а к нам подъехал верховой поляк и направили на нас пистолет и автомат. Бежать в ровном поле было бесполезно, оружия у нас не имелось. Нас стали обыскивать, причем делали это очень тщательно. У меня забрали часы, зажигалку, ручку, карандаш, портмоне, ножик, запасные очки и денег 5000 руб. У товарищей Коузова и Королева тоже забрали все, что нашли. Все сложили на подводу, где было награбленное имущество: куры, яйца и какие-то носильные вещи. Это случилось 18 октября в 16 ч.

Прошли 3 км, зашли в овраг, остановились, нас раздели и снова стали обыскивать. Со всех сняли форменное обмундирование — гимнастерки и брюки, — а тов. Королеву приказали стащить еще красноармейские сапоги. У нас с Коузовым сапоги были рваные, их оставили. Хотели забрать и белье, но поскольку в нем было много вшей и грязи — снимать не стали. Часть из снятого тут же разорвали и бросили, остальное сложили на подводу. Ограбленные и раздетые, мы ожидали расстрела. В дороге по их разговорам, особенно по словам поляка, язык которого я понимал, стало ясно: меня приняли за комиссара, а Королева за командира. Примерно 15 мин ефрейтор-немец и рядовой-поляк о чем-то говорили между собой, после чего приказали нам идти обратно. Пройдя метров 15, мы затем побежали вдоль канавы. В это время немец и поляк продолжали что-то кричать друг другу, потом сели на подводу и поехали к хутору Марусеньки.

Почему нас не расстреляли и не отвели в штаб? Первое, что я думаю, — они удовлетворились награбленным, которое, возможно, в штабе отобрал бы их начальник. Второе — наступала темнота, и если бы нас повели дальше, мы бы, безусловно, сбежали. Кроме того, в поле работало много колхозников, с которыми поляк любезно разговаривал, и это, вероятно, сдержало их от мысли покончить с нами немедленно. Вообще-то, несомненно, повезло.