Глава четвёртая. «Когда сложение двух кромешных одиночеств не приводит ни к чему».

– Почему ты так изменилась? – спросил он. – За столь короткое время ты расползлась настолько, что я бы и не узнал тебя тогда в столице, не назови ты себя.

– А я знаю? Что во мне сдвинулось? Как родила я ребёночка, так и начала ползти. Страдала настолько от разлуки с тобою, что думала, исчахну совсем, а вместо этого вон какая стала!

– Какого ребёночка? – изумился Капа, – разве он был?

– И был, и есть. Она девочка. Сирень отвезла её на воспитание в Храм Утренней Звезды. Но куда-то так далеко, чтобы ни я, ни ты её не нашли.

– Почему же она ничего мне не сказала? – он встал и начал ходить по маленькой спальне, то и дело натыкаясь на стены. – Она же сказала, что поможет тебе ребёнка безболезненно скинуть, а ты родила? Вот так матушка Сирень! Ты-то чего сразу ничего мне не сказала?

– Она не велела. Сначала сказала, что я рожу, она даст мне много денег, ребёнка воспитают магини, дадут ей будущее, которого у девочки не может быть, останься она со мною. Я поверила. А к тебе, сказала она, я вернусь, если захочу. Потом уж она сказала, что ты меня бросишь, как надоем я тебе. Что тогда? А так я выйду замуж за её телохранителя, она поможет построить нам дом. Я перед нею всегда была без воли и ума. Как взглянет она на меня, так я и делаю всё, что ей надо. Да к тому же, Капа, я была на тебя в те дни так сердита. За всё. За то, что ты не хотел ребёнка, за то, что желал ей смерти, когда она уже билась у меня внутри. За то, что ты сломал мне жизнь. Я хотела тебе отомстить. Я же не знала, что не смогу никого уже полюбить…

Она встала с постели, повисла на нём. Густые тёмные и волнистые волосы были по-прежнему прекрасны. На белом лице сияли её яркие и обманчиво-глубокие глаза. На самом деле она была глупой, и всё, что с нею произошло, для неё было закономерно. С лёгкостью подчинилась когда-то его внезапной похоти, с тою же лёгкостью пренебрегла в дальнейшем своей репутацией, сама приходила и навязывала ему себя. Потом, конечно, он привык к ней, зажёгся ответным и более значимым чувством. А потом с тою же лёгкостью пошла на поводу у Сирени, у жадного неумного мужа.

– Любимый! Желанный! Истосковалась по тебе! Хоть последний раз давай с тобой побудем вместе…

– Истосковалась? А как подставить меня под гибель удумала со своим Кизилом, так не желала тогда моей любви? Да и не смогу я прикоснуться к тебе после этого мерзкого Кизила!

– Как же мог прикасаться к шлюхе златолицей? Они же не ведают ни стыда, ни законных мужей?

– Я не знал тех, кто с нею был. Я их не видел. Она говорила, что никого до меня не любила. Мне этого было достаточно. Она, и правда, любила меня сильно.

– И я люблю сильно! И я тебя простила за измену.

– Какую измену? Я тебе обета верности не давал. Я был тебе никто.

– А златолицая потаскуха кем тебе была?

– Отстань, Вишенка. Успокойся и сядь там, где и сидела. Дай ты мне мысли привести в порядок. Не до того мне теперь. Я же маг при разорённом Храме! Я почти никто.

– Как?! – удивилась Вешняя Верба. – Ты же схватил Кизила на самом входе в сокровищницу. Где же сокровища?

Тут Капа понял, что проболтался. – Да, – пробормотал он, – я от потрясения совсем с ума схожу. Конечно, всё на месте. Рассудок у меня не на месте, вот что. Я тебя сейчас в твой дом провожу, где твоя семья прежде жила. Там побудь пока. А я вскоре к тебе приду. Мы и решим, как с тобою дальше жить будем. – Капе было важно выпроводить её, остаться одному и всё обдумать.

Вешняя Верба подчинилась. Выхода у неё не было. Она слегка успокоилась, думая о том, что не стоит ей торопить события. Надо бы войти ей в прежнюю форму, привести себя в равновесное состояние во всех смыслах. Капа дал ей денег на прожитие в первое время, велев навсегда забыть и о Кизиле и о прежней жизни.

– И о тебе? – страдая, спросила она.

– Обо мне можешь и помечтать на досуге, – ответил он уже снисходительнее. Чем дал ей надежду. Ведь он, как она знала, остался без своей златолицей утешительницы. Кизил проболтался ей, пребывая в опьянении, что наложницу Капы он зарезал. Страшная весть не вызвала в душе Вешней Вербы ни малейшего сожаления о загубленной невинной душе. Она только зловеще радовалась, что та, кто была причиной её каждодневной боли, исчезла навсегда. Та, которая поселилась на роскошном этаже, бывшем пределом мечтаний самой Вешней Вербы, да ещё заняв её место рядом с самым лучшим мужчиной мира, получила по заслугам.

Не будучи злой и жестокой нисколько, она была порабощена внутренним монстром ревности, чрезмерно усиленным её обездоленностью, её всегдашним страданием. У неё всегда и всё отнимали, всего лишали. В детстве родительскую заботу, ласку, сладости и беспечные игры, какими были забалованы та же Ива, Берёзка или Рябинка, заставляя трудиться на семейство, растущее с каждым годом. В юности саму возможность счастливой женской доли отнял Капа, отлично зная, что ему жену себе брать нельзя, а её, девчонку, соблазнил. Потом Сирень отняла дочку-первенца, потом и самого любимого, как ни был он к ней безжалостен временами, а теперь и мужа законного вместе с домом отняли. Пусть муж нелюбимый, а дом постылый, других-то нет у неё. И пришлось Вешней Вербе вернуться к исходной и печальной точке самого начала её пути, ведущего к жизненным неурядицам и окончательному одиночеству. В опустелый родительский и бедный дом. В его грязные и тесные стены, к холодной осевшей печи, к занозистой деревянной девичьей постели без постельного даже белья.

Капа оставил её там одну, не зная о том, будет или нет возвращение и продолжение их прежних отношений. Он перестал думать о Вешней Вербе, едва отошёл на некоторое расстояние от её лачуги. Наутро он уехал к матери, чтобы решить вместе с нею и свою дальнейшую участь, и участь сокровищ.

После того, как Кизил был приговорён, но по загадочной причине и благодаря чьей-то мощной защите не умерщвлён, а только выдворен в сословие бродяг,