— Прошу прощения, сэр, — прошептала Сьюзен. — Один психиатр стоит перед вами.

— Том, я хочу побеседовать с тобой сегодня же, — продолжала мать. — К тому же мне очень любопытно взглянуть на жилище Саванны. Я у нее ни разу не была.

— Мама, дай мне полчаса, я хоть немного приведу это жилище в порядок.

— Не надо никаких лишних хлопот.

Во входную дверь постучали.

— Пока, мама. Жду тебя через полчаса.

Сьюзен уже открыла дверь. На пороге стоял Эдди, держа в руках пакет со свежими круассанами.

— Привет, Салли! Я Эдди Детревилл, сосед Саванны. Много слышал о вас от Саванны и Тома.

— Привет, Эдди. Только меня зовут Сьюзен.

Я повесил пикающую трубку.

— Том, вы меня слышите? Ничто не вызывает у меня такой ненависти, как эта дешевая гетеросексуальность, — заявил Эдди.

Войдя в квартиру, мать приложилась к моей щеке и тут же повела носом.

— Пахнет женскими духами, — заметила она.

— В соседней квартире живет гомосексуалист. Как раз перед тобой заходил. Просил одолжить ему сахарного песку.

— Но при чем тут женские духи? — недоверчиво осведомилась мать.

— При том. Надо знать гомосексуалистов, мама. Они поливают себя духами пуще любой женщины. А еще им почему-то нравятся афганские борзые.

— Я понимаю, насколько тебе противно видеть меня в Нью-Йорке, — сказала мать.

— Совсем наоборот, — торопливо возразил я, довольный, что мы отошли от темы запахов. — Когда я услышал эту ошеломляющую новость, мне захотелось выбежать на улицу и танцевать от радости. Сделать тебе омлет?

— Я уже завтракала в «Сент-Реджис»[174], — сообщила она.

Я пошел на кухню приготовить матери чашку кофе.

— Твой муж тоже приехал? — спросил я из кухни. — Или он занят покупкой островов Индонезийского архипелага?

— Он знал, что ты не захочешь его принять, потому остался в гостинице.

— Проницательный человек, — усмехнулся я, неся кофе. — Умеет заглянуть мне прямо в душу.

— Сколько еще ты собираешься мстить ему за чужие грехи? Уж если на то пошло, это я виновата, а не он… Кстати, вкусный кофе.

— Возможно, я прощу твоего мужа, когда он будет лежать на смертном одре, — пообещал я. — Я всех прощу на их смертных одрах.

— Даже меня? — уточнила мать.

— Тебя я давно простил.

— Нет, Том. Все эти годы ты отвратительно себя со мной вел. Ты и сейчас настолько сердит на меня, что даже глаза отводишь.

— Я, мама, сердит не только на тебя. Я сердит глобально. Охвачен титанической всепоглощающей злостью на всех обитателей планеты.

— Зря я рожала детей, — вздохнула мать. — Делаешь для них все, жертвуешь всей своей жизнью ради их благополучия, а они ополчаются против тебя. Лучше бы мне в двенадцать лет перевязали маточные трубы. Теперь я дала бы этот совет любой девушке.

— Каждый раз, когда мы встречаемся, ты смотришь на меня так, словно хочешь найти врача, который проникнет в прошлое и сделает там запоздалый аборт. — Я приложил к лицу ладони. — Давай не будем болтать о пустяках. Объясни лучше, какая чудовищная причина привела тебя в Нью-Йорк? По какому кругу ада ты намерена прогнать меня на этот раз?

— Том, ты слышишь свои слова? Кто научил тебя быть таким жестоким?

— Ты, мама. А еще ты подала мне пример, как испытывать нежные чувства к человеку, который целиком ломает твою жизнь.

— Это, надо понимать, должно обрадовать материнское сердце. Ты каждой своей фразой намеренно стараешься причинить мне боль.

— Мой единственный способ защиты от тебя, мама. Лучшее оружие в наших с тобой стычках — предельная честность. Хотя она сильно горчит.

— Тебе, наверное, наплевать, когда я признаюсь, что люблю своих детей больше всего на свете. Или ты мне не веришь?

— Верю, мама. Иначе задушил бы тебя голыми руками.

— И это после твоих слов, что ты меня любишь?

— Не надо приписывать мне то, чего я не говорил. Я сказал, что простил тебя. Но я не упомянул любовь. В твоем тощем мешке эмоций это одно и то же. Но для меня это разные понятия.

— Ты говоришь невероятные вещи, Том, — прошептала мать, и ее глаза наполнились слезами.

— Извини, мама, ненароком вырвалось, — сознался я. — Честно, я не хотел тебя обидеть. Но согласись, у нас с тобой есть общая история. Я привык, что у тебя в рукаве припрятан какой-нибудь ужас.

— Не возражаешь, если я закурю? — спросила мать, доставая из сумочки пачку «Вэнтидж».

— Не возражаю, — отозвался я. — Даже не возражаю получить рак легких от дыма, выдыхаемого моей матерью.

— И ты не предложишь мне огня?

— Мамочка, мы на пороге полного освобождения женщин, — устало заметил я. — Мне как-то неловко зажигать тебе сигарету, зная, что ты не веришь в необходимость равных избирательных прав для женщин.

— Неправда, — поморщилась мать. — Но во многом другом я придерживаюсь старомодных взглядов. Мне просто нравится быть женщиной. Мне приятно, когда мне открывают двери или когда джентльмен придерживает стул, на который я усаживаюсь. Разумеется, я не суфражистка и не верю в Поправку о равных правах[175]. Я всегда считала, что женщины намного превосходят мужчин, и старалась не совершать поступков, которые могут убедить мужчину, что он мне равен. А теперь, пожалуйста, дай огня.

Я чиркнул спичкой. Мать поднесла мою руку с зажженной спичкой к своей сигарете. Таким образом ее просьба была выполнена.

— Как дела у Саванны? — поинтересовалась мать.

— Смирительная рубашка ей очень идет.

— Кажется, Том, ты решил стать комиком. Что ж, я очень рада. Хоть какой-то сдвиг в поисках работы. В таком случае, я арендую тебе концертный зал или ночной клуб, где ты сможешь упражняться в остроумии. Но только не надо пробовать свои шутки на мне.

— Саванна в очень плохом состоянии. За все это время мне позволили увидеть ее всего один раз. Я рассказывал доктору Лоуэнстайн о подростковых годах Саванны. И наше нелегкое детство я тоже описал во всех подробностях.

— И конечно же, ты ощутил необходимость изложить психиатру хронику того дня в подробностях.