– Царственный отец говорил с тобой о свадьбе?

Чэнхуань кивнула. Глаза Хунли блеснули негодованием.

– Ты сказала царственному отцу, что не хочешь выходить замуж? – снова спросил он.

– Я понимаю, что так или иначе должна буду выйти замуж, да и возраст уже подошел, – ответила Чэнхуань, протирая красные глаза. – Так что я во всем послушаюсь царственного дядюшку.

Хунли помолчал немного, а затем сказал:

– Я провожу тебя.

Хунчжоу узнал о том, что Чэнхуань вскоре уедет к семье мужа, лишь спустя несколько дней. Он не был столь же скромен в выражении чувств, как Хунли, поэтому, набравшись храбрости, примчался к императору Юнчжэну и закатил скандал, без конца спрашивая: зачем нужно выдавать Чэнхуань замуж в бедных землях за Великой стеной, если и в Запретном городе полно достойных молодых людей? Уж не потому ли, что Его Величество не смог победить монголов в последней напряженной войне и теперь он отдает Чэнхуань им в жертву?

Император Юнчжэн довольно спокойно отнесся к упрекам сына. Как обычно, по нему невозможно было понять, зол он или нет. Все, что он сделал, – это прикрикнул на Хунчжоу, веля тому возвращаться к себе и за закрытыми дверями подумать над своим поведением.

Пока Чэнхуань жила во дворце, многие ненавидели ее из зависти, однако стоило разнестись вести об ее отъезде, как все тотчас загрустили, ведь теперь, если Его Величество разгневается, некому будет успокаивать его ласковыми речами, некому будет веселыми разговорами и шутками спасать людей от нависшей над ними смертельной опасности. Таким образом, замужество Чэнхуань опечалило всех без исключения, в результате чего приготовления к свадьбе больше напоминали подготовку к похоронам. Была счастлива одна лишь старушка Цяохуэй, которая, сияя радостью, помогала своей госпоже упаковывать вещи.

Три месяца спустя невеста должна была выехать из Пекина в сопровождении посланного за ней отряда.

Впрочем, когда пришло время уезжать, оказалось, что Чэнхуань нигде нет. Во дворце тут же поднялся переполох. Позднее также выяснилось, что куда-то пропали и Хунли с Хунчжоу, что усугубило творившийся кругом хаос. После долгих расспросов удалось узнать, что троица бесследно исчезла еще ночью.

Солнце было уже в зените, когда вернулись Хунли с Хунчжоу, таща за собой вдрызг пьяную Чэнхуань. Мягкий и спокойный Хунли покорно преклонил колени перед императором Юнчжэном и, поклонившись до земли, повинился. Хунчжоу же стоял в шапке набекрень, задиристо и упрямо глядя на отца.

Юнчжэн рассеянно взглянул на Хунчжоу, на Чэнхуань, и на миг ему показалось, будто он вновь видит молодого Иньсяна, который, резко распахнув окно его кабинета, присел на подоконник и, лихо заломив шапку набок, с улыбкой принялся рассказывать, как ему удалось напоить одну девчонку из поместья восьмого бэйлэ. Он выглядел ужасно довольным тем, что сумел поставить на уши поместье восьмого брата. Тогда голос Иньсяна был звонким, пышущим жизнью, молодостью и силой, как у свежей листвы на верхушках деревьев, купающихся в лучах летнего солнца.

Не обращая никакого внимания на коленопреклоненного Хунли и стоящего рядом Хунчжоу, император Юнчжэн равнодушно приказал придворным дамам проводить Чэнхуань к повозке.

Та, однако, оттолкнула их и тоже упала на колени перед императором, обняла его колени и разрыдалась, раз за разом называя его царственным дядюшкой и ни в какую не соглашаясь уезжать. Тут уж не только те, кому нравилась Чэнхуань, – даже те, кто ее ненавидел, не могли сдержать слез. Император Юнчжэн, однако, никак не отреагировал на ее мольбы и приказал силой выволочь девушку из дворца и затолкать в повозку. В то мгновение все осознали, что значит, когда сердце человека еще холоднее, чем выражение его лица.

Под всхлипывания Чэнхуань отряд наконец покинул Запретный город, в котором она родилась и выросла, и повез ее в незнакомые монгольские степи.

Когда перевалило за полдень, Чэнхуань проснулась в объятиях Цяохуэй. Открыв глаза, она первым делом позвала:

– Царственный дядюшка?

– Мы уже покинули Пекин, – мягко пояснила Цяохуэй.

Чэнхуань смутно припомнила свои громкие рыдания и тут же спросила:

– Я плакала, да?

– Плакали, да так, что целая толпа плакала вместе с вами, – подтвердила Цяохуэй. – Даже пятый принц втихомолку вытирал глаза.

Чэнхуань жутко захотелось отвесить себе оплеуху.

– Вчера вечером мне не стоило соглашаться никуда идти с братьями Хунли и Хунчжоу! Даже представить трудно, что чувствовал царственный дядюшка, глядя на меня в таком виде.

– Глядя на гэгэ, Его Величество силился улыбнуться, хотя на душе у него было так же скверно. Лучше уж пусть один из вас плачет, чем оба будут вынуждены молча терпеть, – заметила Цяохуэй.

Чэнхуань молчала. Спрятав лицо на груди служанки, она глубоко задумалась.

– Прибыв в степи, вы, гэгэ, поймете, скольких усилий стоило вашему отцу и Его Величеству устроить этот брак, – улыбнулась Цяохуэй.

– Тетушка любила те земли, верно? – спросила Чэнхуань.

Цяохуэй помрачнела.

– Ваша покорная служанка не знает: она прислуживала второй барышне Малтай совсем недолго. Порой ее было очень сложно понять, а порой – слишком легко. На самом деле я не очень-то знала, что занимало ее мысли, но она совершенно точно надеялась, что вы покинете Запретный город.

Чэнхуань поигрывала зажатой в руке нефритовой подвеской. Все три человека, которые любили ее больше всего на свете, избрали для нее этот путь. Возможно, ей следует поменять свое отношение к этой свадьбе и с нетерпением ожидать, когда же она прибудет в Монголию. Вот только царственный дядюшка… Кого назвать он может другом в залах этих? Кто сможет понять его хотя бы немного?

– Гэгэ, вчера Его Величество вызвал меня к себе и велел передать вам, чтобы вы не беспокоились за него, – словно прочитав ее мысли, проговорила Цяохуэй. – «Ты должна хорошо прожить свою жизнь. Это и будет наивысшим проявлением твоей дочерней почтительности».

Чэнхуань вновь захотелось плакать, но она усилием воли сдержала слезы.

С этого момента она больше не «живет с родителями, даря им радость», она больше не та капризная, избалованная девчонка. Теперь она – принцесса Великой Цин, супруга молодого монгольского господина.

В ночь двадцать третьего дня восьмого месяца тринадцатого года эры Юнчжэна я очень плохо спал.

Снаружи ярился ветер. Его вой напомнил мне вой степных ветров, и на миг мне показалось, будто я вернулся в северо-западные земли. Услышав лошадиное ржание, я окончательно проснулся, но рядом не было никакого коня – лишь грустный вой ветра, обдувавшего павильон Шоухуандянь, в котором меня заточили.