Но страшнее всего в этой полной ужаса картине были остовы стоявших трупов… Они преследовали, как призраки, Тобольцева и его жену… Сломанные пополам, расщепленные вдребезги, с изуродованными стволами, они казались мертвецами без головы, зацепеневшими стоя. И красноречиво до ужаса – до ужаса ярко – поднимали они к синему небу искалеченные ветви-руки, как бы застывшие в взрыве бессильного отчаяния…

Тобольцев каждый день бегал на эти поляны и подолгу стоял перед ними, задумчивый и безмолвный… Для него эта картина была полна символизма…

– И все-таки здесь есть красота, – говорил он дома. – Да, трагическая красота гибели. В смерти всегда есть обаяние… чары тайны и тишины… Когда я стою перед этими трупами деревьев, я чувствую сильнее, чем когда-либо, какая сказка – жизнь!

– Нет! Это возмутительно! За что погибла дивная роща?

– Я не знаю, Катя, за что… И никто не знает… Я вижу руку стихии… Законы её мне неведомы… Дух разрушения пронесся над цветущей жизнью и все превратил в хаос. Этому духу не поставишь вопроса: за что? Но… дух разрушения есть в то же время и созидающий дух… Этого я не забываю. Для неисповедимых целей нужна гибель стольких жертв… Для какого-то конечного блага в грядущем нужен весь этот ужас настоящего… Чтобы новая жизнь зацвела на этом месте, надо было сейчас все сровнять с землей… И я благоговейно стою перед этим грозным творчеством стихии и с надеждой гляжу вперед…

Тобольцев обедал у Засецкой, когда вернулась с почтамта швейцарка, бонна её детей. Мятлев посылал телеграмму дочери в Крым.

Софи продрогла. Она два часа стояла на улице, в хвосте, ожидая очереди. «Завтра забастуют и почта, л телеграф», – сказала она. Мятлев, бледнея, сорвал салфетку.

– Что же это такое, Андрей Кириллыч?

– Это революция, Сергей Иваныч… Что вас так удивляет?

Мятлев пробежался по комнате, держась рукой за сердце.

– Выпей капель! – мягко сказала ему Засецкая.

– Андрей Кириллыч… Я человек лояльный… Заподозрить меня в сочувствии всем этим забастовкам трудно… Но… как хотите… Надо ж этому положить конец!.. Ведь действительно, как я слышал, положение этих… pauvres diables[236]заставляет желать многого… Там будут колебаться, а мы будем банкротиться? Вы можете понять, чем грозит нам эта стачка?

– Барыня!.. Барыня!.. – вопила Марья, вбегая в спальню Катерины Федоровны. – Воду запирают… Водой запасайтесь…

– Господи Боже мой!.. Что это будет? Нянька!.. Где она?.. Соня, полей цветы!

– Да что вы, барыня? Какие цветы? – закричала нянька, вбегая с улицы, где она собирала сведения. – Пропади они пропадом!.. На самовары да на ванну Лизаньке надо накопить. Пеленок навалили цельное корыто. Где я возьму воды?

– Как? Даже на ванну Лизе не хватит?

– Да запирают же, говорят вам! У соседей ни крошки не нацедили… Давай ведерку, что ли, Марья!.. Аль оглохла?..

В доме поднялась суета. Наверху, у соседей, так же топотали, хлопали дверями. Озлобленные голоса женщин звучали на улице и на дворе…

– Черти проклятые!.. Они бунтуют, а мы тут без воды сиди… – У меня белья цельное корыто навалено… – А у нас дитё, у господ, в скарлатине. Ванны горячие делали… – Дармоеды!.. На кабак себе бунтуют… Знаем мы их!.. – Бают, ни дров не будет, ни мяса… – Да, нну!?

В четыре часа нянька примчалась из клуба-мясной.

– Что делается! Разносят лавку… Берите скорее мяса!.. Запасайте пуд… Завтра будете тридцать копеек за фунт платить…

– Да ты бредишь?

– Чего там?.. Сами сообразите… Дороги стали, подвоза нет… Бают, на всю Москву завтра на площадку сто быков выставят…

– Соня… Соня… Где она?.. Няня, найдите ее!..

– Да муки берите пуда два… Все булочные забастуют…

– Соня, ради Бога, бери извозчика, поезжай в лавки!.. Вот я тебе запишу… Боже мой!.. Где карандаш? Голова идет кругом… Ах, проклятые, проклятые!.. Дети без ванны… Лиза без пеленок… Бери, Соня, бумажку… я буду диктовать…

– Свечей-то, барыня, не забудьте, – напомнила нянька, просовывая голову в дверь и тщетно стараясь унять перепуганную криком проснувшуюся девочку. – Завтра, сказывают, вся Москва во тьме будет… Керосину пуда три захватите скорей!..

На улицах стояли взволнованные кучки обывателей. Лавки, осажденные толпой, бойко торговали. Керосиновые лампы и подсвечники раскупались, как никогда. По всем направлениям мчались извозчики, нахлестывая лошадей, развозя хозяек с кульками, спешивших домой до наступления сумерек. Эта тревога придавала городу необычайный вид.

Вечером явился Капитон.

– Электричество есть на улицах? – спросила его кумушка.

– Есть пока… Возвращаться буду, может, впотьмах…

– Господи! До чего мы дожили с вами?

– Да-да-с… Дела, сестрица, не хвали…

– У меня, представьте, воды нет Лизаньке на ванну!..

– Чего там вода!.. Головы бы нам свои уберечь!.. Слухи такие идут… Вы Андрею скажите, чтоб поменьше шлялся… Говорят, интеллигенцию избивать собираются…

Катерина Федоровна пошатнулась и села.

– Кто?!

– Я нарочно приехал предупредить… И детей на улицу не выпускайте… Я Серафиме пригрозил, что на замок её запру, коли побежит к портнихе…

– Да кто же это?.. Кто собирается?..

– Чёрная сотня…

Катерина Федоровна задрожала. Эти слова были ей не совсем понятны, и оттого ещё страшнее.

– Вы, сестрица, понаблюдайте за Андреем-то… Чтоб он сдуру в дружинники не записался… От него всё станется!..

– Какие дружинники?

Капитон объяснил.

– У нас молодежь-приказчики все записались… Разве их удержишь?

– Как это!.. Он будет рисковать собой! Уходить из дома, охранять других? А своих бросить на произвол судьбы?!

– То-то и оно-то… Палка о двух концах. И маменька за него страх как боится! Здесь надо каждому теперь дома сидеть да семейство свое оберегать… Я и Николая приструнил, чтоб он никуда эту неделю не таскался… – Уезжая, он показал ей заряженный револьвер. – Без него теперь никуда ни шагу!.. Потому – всюду оборванцы… Нахальные стали… Уж не просят, а требуют… Вчера один кулак мне показал… А вы, няня, на запоре живите… день и ночь… И на цепочке… Эх, крюк у вас какой плохой!.. Я вчера купил новый…

Катерина Федоровна не спала всю ночь. Муж вернулся в два. Она отперла ему сама.

– Да побойся ты Бога, Андрей! Где ты пропадаешь в такие дни?

– Я с револьвером, Катя, не бойся!..

Она разрыдалась. Он должен был ей поклясться, что не запишется в дружинники.