же случае… Запомните го, что я вам скажу: зло, которое вы причините, падет на вашу голову, а я, все еще любящий и жалеющий вас ради ваших родителей, я стану вашим непримиримым врагом и расскажу всему свету, какая змея тут всех искусала.

Натали, потрясенная если не раскаянием, то настоящим испугом, почувствовала в глубине души всю силу рассуждений и угроз Блондо. Она молча склонила голову; он оставил ее и поднялся к Олимпии.

Олимпия была все в том же состоянии нервного потрясения, которое вызвало у нее немоту; пульс едва прослушивался, сердце не прослушивалось вовсе. Глаза ее были открыты и устремлены в одну точку; казалось, она силится собраться с мыслями. Блондо спросил, о чем она думает; она подала ему знак, что не знает. Он спросил, не встревожена ли она, потому что муж рассказал ей о каких-нибудь своих огорчениях. Она слегка нахмурилась и поглядела на Блондо со смутным испугом.

— Вы что-нибудь в этом роде припоминаете? — спросил Блондо. Олимпия сделала знак, что нет. — Вы слышите и понимаете то, что я говорю? — Она кивнула. — Ваши глаза хорошо видят? Можете ли вы прочесть письмо? — Она протянула руку и взяла записку. Прочтя то, что написал Дютертр, она улыбнулась и дала Блондо понять, что попробует заснуть. Блондо дал ей выпить новую порцию лекарства; однако она не уснула.

Бесшумно, на цыпочках, вошла Натали. Блондо знаком приказал ей уйти. Она с умоляющим видом сложила руки и покорно остановилась позади постели, где Олимпия не могла ее увидеть.

Блондо был тронут раскаянием Натали и, как все добрые люди в подобных случаях, немного гордился тем, что сам его вызвал.

— Думаете ли вы, — спросил он Олимпию, — что кто-нибудь из окружающих виноват в том, что вы кажетесь такой грустной?

Олимпия покачала головой.

— Натали несколько раз приходила узнать, как вы себя чувствуете; не хотите ли пожать ей руку перед тем, как заснуть?

Олимпия протянула свою бледную руку, готовая принять руку своего врага.

Натали кинулась к ней, упала на колени перед ее постелью и покрыла слезами и поцелуями ту руку, которой она всегда с подчеркнутой беспощадностью касалась только кончиками пальцев. Бледность и немота Олимпии так ее испугали, что она почувствовала себя ее убийцей, и ужас перед нравственной карой за содеянное придавил ее, как преступника, который целует крест у подножия эшафота.

Казалось, Олимпия была удивлена этими излияниями: несколько мгновений она смотрела на Натали, словно пытаясь понять, в чем дело. Потом слезы появились у нее на глазах, она притянула к себе Натали, поцеловала ее в лоб долгим материнским поцелуем, откинулась на подушку и наконец задремала с ангельской улыбкой на устах. Бедной женщине уже казалось, что все горести ее жизни ей лишь пригрезились, и ужасные образы, носившиеся последний час в ее мозгу, рассеялись как химеры.

XXX

В го время как все это происходило в Пюи-Вердоне, Дютертр, как это и предполагал Блондо, скакал по дороге в Мон-Ревеш. Ночь была холодная; полная блестящая луна ярко освещала все вокруг. Дютертр мчался во весь опор на большой и сильной вороной лошади. На полпути к Мон-Ре-вешу, на поляне, посреди которой стоял крест, он столкнулся с другим всадником, столь же быстро скакавшим ему навстречу на прекрасной серой в яблоках лошади. Это был Флавьен де Сож.

Лошади, которые, вероятно, давно уже были знакомы, приветствовали друг друга издали звучным ржанием, и в то время как их всадники смотрели друг на друга с холодной и вызывающей решимостью, они вытянули шеи и соприкоснулись дымящимися ноздрями, словно обменивались братским поцелуем.

— Я ехал, чтобы встретиться с вами, сударь, — сказал Дютертр, заговорив первым, — у меня к вам дело.

— Я тоже ехал, чтобы встретиться с вами, — сказал Флавьен, — и я в восторге, что сократил вам половину пути.

— Итак, сударь, — продолжал Дютертр, — объяснение будет недлинным, так как вы знаете, что меня к вам привело?

— Отлично знаю, сударь, — отвечал Флавьен, — и я полностью к вашим услугам.

Флавьен ехал в Пюи-Вердон с гораздо более мирными намерениями, чем то можно было предположить по такому началу. Но разгневанный вид Дютертра, его ледяная, вызывающая интонация сделали то, что родовая гордость мгновенно вспыхнула огнем в его крови и он уже не слышал доводов рассудка.

Место для дуэли, казалось, было специально выбрано. Пистолеты привез Дютертр: рукоятки их высовывались из кобуры его седла и блестели в лунном свете. Дютертр перекинул ногу, чтобы соскочить с лошади. Флавьен, с методической точностью повторявший каждое его движение, сделал то же. Он сердился на себя, что дал втянуть себя в дело, против которого заранее восставала его совесть. «Но если Дютертр так все это воспринял, — думал он, — значит, примирение невозможно. Ну что ж! Объяснение, которое я обязан дать ради спасения чести женщины, произойдет потом… только бы мне его не убить!»

Последняя мысль вызвала у Флавьена ужас и угрызения совести, а это выражалось у него в том, что в любую минуту он мог вспыхнуть от гнева.

К счастью, Тьерре не доверял ни его дипломатическим способностям, ни его терпению. Он послал за лошадьми на ферму и тотчас же выехал вслед за своим другом. В ту минуту, когда противники уже привязывали лошадей к основанию деревянного креста, стоявшего посреди поляны, еще двое всадников появились в конце затененной тропинки, которую слуга указал господину, чтобы сократить расстояние и настичь господина де Сож, выехавшего раньше. Это был Тьерре с сопровождавшим его Форже.

— Вы привели своих секундантов? — иронически осведомился Дютертр. — Это прекрасно, но что касается меня, го у меня их нет и я в них не нуждаюсь.

— Сударь, — сказал Флавьен, — я полагаю, вы согласитесь иметь секундантом нашего общего друга, господина Тьерре, а я удовлетворюсь своим слугой, честнейшим человеком.

— Неужели мы дошли до этого? — сказал Тьерре, который, спрыгнув с лошади, услышал последние слова. — Делайте что хотите, господа, но только после того, как у меня произойдет прямое и честное объяснение с господином Дютертром. Я заинтересован в этом деле лично и требую предварительного объяснения, я требую его во имя чести. Форже, — прибавил он, повысив голос, — возьмите лошадей и отойдите в сторону.

Форже удалился на опушку леса и привязал к ветвям мирных фермерских лошадок, держа на поводу двух других. На его месте Крез сделал бы все возможное, чтобы подслушивать; Форже выбрал место так, чтобы ничего не слышать.

Дютертр с наружным спокойствием ожидал, чтобы Флавьен первый отверг предложение Тьерре, но, видя, что тот молчит, заговорил сам.

— Вот уже