по числу подписей, то преобладали высшие служилые чины, а казаков было мало, даже очень мало. Между тем есть предания, что атаманы и казаки играли видную роль в избирательной суете. Поляки же прямо говорили московским послам после избрания Михаила Федоровича «непригожие» и несправедливые речи, что его «выбирали одни казаки». Шведские дипломаты также были убеждены, что казачество преобладает в Москве: Э. Горн в самом начале 1614 года писал новгородцам, что «казаки в московских столпех сильнейший». Таким образом, есть повод подозревать, что количеством подписей на грамоте нельзя измерять ни действительной численности, ни значения той или другой сословной группы. Наконец, число подписей очень мало сходится с настоящим числом избирателей, бывших на соборе. Разительный тому пример представляет отношение подписей за Нижний Новгород (которых на грамоте всего четыре) к числу нижегородских выборных. Мы только случайно узнаем, что Нижний послал на Земский собор трех попов, тринадцать посадских, двух стрельцов и одного дьяка, всего 19 человек, кроме выборных от дворян, о которых нет известий. О других городах пока не существует подобных сведений, но если допустить, что все пятьдесят городов послали для царского избрания такое количество выборных, какое просило прислать московское правительство, то есть по десяти человек, то число одних провинциальных представителей на соборе должно полагать в пятьсот, а весь состав собора с московскими столичными чинами – в семьсот человек. Как ни гадательны все подобные соображения, они все-таки ведут к тому вероятному, даже бесспорному общему заключению, что собор 1613 года был люден и сравнительно с другими соборами полон как по числу представленных местностей, так и по разнообразию вошедших в него сословных групп. Можно сказать, что не одни казаки, как говорили в Литве, а все слои свободного населения участвовали в великом государственном и земском деле царского «обиранья»[252].

Очень известен тот небольшой запас фактического материала, каким может располагать историк для изучения избирательной деятельности собора 1613 года. Здесь нет необходимости его пересказывать и после многих и обстоятельных исследований вновь подвергать критическому разбору. Достаточно указать лишь в главнейших чертах ход избирательной мысли. Первым общим решением собора было решение не избирать на престол иностранца. Отвергнуты были и нареченный царь московский Владислав и шведский королевич «за их многие неправды». На очередь стали «великие роды» московского корня, и «бысть по многие дни собрание людем, дела же толикие вещи утвердити не возмогут», по осторожному выражению князя Катырева. Действительно, трудно было решить, который из «великих родов» мог бы превратиться в династию. Мы помним группировку боярских семей и их судьбу. Сторона «княжат», как мы их называли, была вовсе разбита Смутой. Ее руководители, Шуйские и В. В. Голицын, были за пределами государства, в плену у короля. Мстиславский и И. С. Куракин были скомпрометированы близостью к полякам. Один Воротынский мог считаться страдальцем за народное дело, потому что, сидя в осажденной Москве, подвергался гонению от польской власти и изменников. Но он не был на виду в среде главенствовавших княжат, уступая первенство, служебное и родословное, Мстиславскому и Шуйским. Остальные княжата уступали и Воротынскому; из них был заметен только младший Голицын, Иван Васильевич, которого нельзя было, конечно, возвести на престол мимо старшего брата, бывшего в Литве. После польского господства в Москве сторона княжат таким образом лишилась своих «столпов» и потеряла положение у власти. Не в лучшем положении была и другая сторона боярства. Не говоря уже о годуновском роде, который совершенно упал после гибели Бориса, и о Шереметевых, которые разбрелись по всем лагерям и партиям, даже Романовы переживали тяжелую пору. Глава их Филарет был с Голицыным в плену; его брат Иван сидел с поляками в Москве, а сын, выпущенный из кремлевской осады, укрылся с матерью и с ее родней, Салтыковыми старшего колена, в Ипатьевском монастыре. Вся семья Романовых имела вид гонимой и угнетенной, а их родственный круг, князья Черкасские, Сицкие, Лыков, разбились по разным станам. Как и княжата, романовский круг потерял своего главу и свое единство. Из среды боярства поэтому нельзя было ждать никакой попытки овладеть настроением Земского собора или захватить в свои руки политическую инициативу. Боярство, «князь Ф. И. Мстиславский с товарищи», даже не было на первых заседаниях собора. Зато на смену ему жизнь создала новые авторитеты. Пожарский, Трубецкой и другие «начальники» земских и казачьих полков заменили собой старых «бояр» в опустошенном Кремле. На место «думы» там стал ратный совет. Естественной в то время была мысль, что кандидатами на царство могут быть не только старые думцы, но и новые «начальники». Есть свидетельства, что такая мысль была тогда в ходу. Неизвестно, думали ли так сами «начальники», но не подлежит сомнению, что главные из них, особенно же Пожарский, принадлежали к стороне княжат и не могли искать кандидатов на царство за пределами Рюрикова или Гедиминова рода. Их влияние на собор должно было действовать именно в таком направлении[253].

Итак, хотя круг кандидатов на царство был довольно широк, однако отыскать в нем подходящее лицо было трудно. Виднейшие люди были далеко, а те, которые были под руками, не были виднейшими или же родовитейшими. Избирательная борьба не направлялась никакой влиятельной агитацией из среды боярства, потому что боярство было разбито Смутой. Влияние же «начальников» ополчения, настроенных аристократически, должно было бороться с совершенно иным настроением народных масс, среди которых, как мы видели, олигархическое правительство князей Шуйских не пользовалось ни малейшей популярностью. Трудное положение разрешилось тем, что собор остановил свой выбор на романовской семье, и 7 февраля предъизбрал в цари Михаила Федоровича.

Смута научила московских людей быть осторожными. Решив выбор М. Ф. Романова, собор отложил оглашение совершенного им избрания на две недели, до 21 февраля. В это время, во-первых, «послали Московского государства по бояр в городы, по князя Ф. И. Мстиславского с товарищи, чтоб они для большаго государственнаго дела и для общаго земского совету ехали к Москве наспех». Во-вторых, «во все городы Российского царьствия, опричь дальных городов, послали тайно во всяких людех мысли их про государское обиранье проведывати верных и богобоязных людей, кого хотят государем царем на Московское государство во всех городех». В города поехали с такой целью представители этих же самых городов. В Калугу, например, поехал «гость Смирный», как его называет Палицын, или, точнее, «из Калуги выборный человек Смирной Судовщиков», как сам он подписался на избирательной грамоте. В Торопец были посланы тамошние дети боярские, которые из Торопца «до столицы на обиранье царя посыланы были». Их поймал Гонсевский и расспрашивал; они соблюли тайну о М. Ф. Романове и сказали Гонсевскому, что они с выборов «ни с