ходу затягивая платки. Бежали собаки, заглядывая в лица хозяев. Редко взлает глупый щенок или замычит корова. Уходили молча, пугливо оглядываясь туда, где вот-вот должны были показаться верхоконные татарские разъезды. Уходившие, прежде чем потерять из вида, крестились на одинокие главы переяславских церквей.

Мела поземка.

По матовой, в серых и охристых пятнах снежной пелене уходили сытые княжеские кони. Сани, виляя на раскатах, неслись сквозь ледяную пыль, ратники скакали следом и впереди. Воздух обжигал лицо. Великий князь и Иван Дмитрич ехали верхами, переходя с рыси на скок. Крестьянские лошади шарахались в снег, пропуская княжой обоз.

О полдень устроили короткую дневку, кормили коней, пересаживались на заводных. Снова скакали. Дмитров миновали почти не останавливаясь, бросили только запаленных лошадей и набрали свежих. Город провожал их молча, пугливыми облегченными взглядами. Тут тоже кто собирался удрать, а кто уже уезжал из города. Боялись, что татары дойдут и сюда. Втайне все были рады, что великий князь не задержался у них и проскакал дальше.

Оснеженные боры, пригорки, западины, поля и погосты, серые тучи, разметанный дым деревень да изредка с карканьем взлетающие из-под копыт вороны. Дороги, дороги, дороги. Тревожные лица крестьянок, сивые мужичьи бороды над заиндевелыми крупами косматых, татарских кровей, лошаденок. Ветер, режущий лицо, да опять – серое небо, виляющие сани, снежная пыль да сумасшедший топот коня…

Остановились только на Волоке. Здесь князя Дмитрия ожидала княгиня с боярынями, казна, обозы. Ратники валились с седел. Иных волочили под руки, сами не могли уже и идти. Федор, спешившись, пересчитал своих, семеро отстали в пути, не выдержали. «А татары выдерживают и не такое!» – подумал он, озирая бревенчатые тыны и кровли, оступившие площадь, изъезженный дожелта, в клочьях раструшенного сена снег. Горели костры. Скрипели полозья подходящего обоза. Суетились ратники и княжеская челядь. Он стоял раскорякою и не чуял ног под собой. Шатаясь, побрел к огню…

Добравшись до Волока, накормив и разместив людей, Дмитрий тотчас разослал гонцов во все стороны и выставил сторожу. Татары могли и не посчитаться с границами княжеств, а Андрей, получивший ярлык, тем более. Все же он надеялся, что дальше Переяславля Дюдень не пойдет. Надежды эти дымом развеялись через два дня, когда прискакавшие от Дмитрова гонцы принесли весть, что татары, отойдя по Клязьме от Владимира, обрушились на земли Данилы и громят Москву. Уже первый вал бегущих докатывался до Волока.

Федор, узнав о разгроме Москвы, побледнел. У него даже шевельнулась дикая мысль – бросить князя и скакать туда, выручать своих. Вряд ли, однако, в той каше, что творилась теперь в Москве, возможно было кого-то найти. Самому попасть в руки татар – еще хуже. «Господи! – просил Федор, глядя туда, где за дальними лесами лежала обманувшая его московская земля.

– Господи!» Он сейчас вспоминал Феню, второго малыша и первенца, которого успел полюбить, и каялся, что был небрежен с ними, почасту невнимателен и груб. Казалось, что она уже погибла под саблями или, того горше, уведена в полон, в степь… На миг он даже покаялся, что так сурово обошелся с Козлом. Козел один мог бы помочь выручить Феню из Орды. Но тогда… Федор медленно покачал головой. Нет, на такое пойти – самому с собой тяжко жить станет. Он стоял, и слезы медленно, незаметно для него самого, текли у него по лицу. Всех бросил: мать, жену, дитя. Может, Грикша как ни то?.. Цеплялась останняя надежда.

Сзади подошел дружинник:

– Эй, Федюх, князь кличет!

Федор покивал головой, не оборачиваясь.

– Скажи, сейчас!

Набрал снегу, обтер лицо: мокрых глаз не казать, незачем! Горько усмехнувшись про себя, направился мимо коновязей в княжую избу.

Здесь уже грузили возы, седлали коней. Из клетей выносили кули, укладки, бочки, коробьи с княжьим добром: мехами, дорогой лопотью, посудой, оружием. Князь Дмитрий стоял посреди двора и отдавал распоряжения. Княжич Иван и замотанная в платки и бобровый опашень маленькая круглая, точно кубышка, великая княгиня стояли рядом. Дмитрий кивнул Федору, указал, куда выводить людей. Вгляделся. Потом окликнул:

– Постой! У тебя семья не на Москве ли?

Федор кивнул, и князь, нахмурясь, отвел глаза. Федор потоптался одно мгновение, что-то подступило к горлу, но справился и, отворотясь, пошел к своим ратным.

Иван, проследив глазами трогающиеся санные возы, поворотился к отцу:

– Куда теперь?

– В Псков, – не оборачиваясь ответил Дмитрий. – К Довмонту Плесковскому. Он один примет. Больше никто.

Оседлавшие коней ратники с Федором во главе выезжали из ворот. Дмитрий указал Ивану на Федора.

– Вон видишь того ратника? Он мне весть принес про Окинфа. И людей привел. А семья у него на Москве осталась и мать в Княжеве, не простился с ней… Почитай, погибли уже. Запомни его! Ежели без меня… Когда… Этот не Окинф, не предаст!

Глава 90

На Москве татар не ждали совсем. Ордынские послы, получивши серебро, соболей и сукна, заверили Данилу, что в его княжество рать не взойдет. И потому, когда из Протасьева примчали вершники с криком: «Татары!» – им сперва никто не поверил, а когда поверили, в городе поднялся пополох. Пока Протасий пытался собрать городовую рать и как-то организовать сопротивление, паника, словно пожар, охватила посад. Хлопали калитки, из них выметывались полураздетые слобожане. Гнали скот. Пробиравшихся верхами пытались за ноги сволочь с коней. Ругань, мат, слезы, истошные вопли затоптанных в сутолоке баб, ревущая, мятущаяся толпа… На Москве-реке стало черно от бегущего в Заречье люда. Мосты ломились, запруженные возами, бежали по льду, карабкались по скользким склонам. Паника перекинулась в Кремник. Пока Данил, срывая голос, верхом метался среди растерянных холопов, наряжая повозных, выводя и запрягая лошадей, во дворце – истошный визг. Княгиня Овдотья крутится по палате, в горнице одевают княжичей. Некрасивая, с перекошенным ртом, Овдотья бросается из дверей в двери, как дикая свинья, опрокидывая скамьи