Содержанием в одиночке, видимо, преследовалась цель надломить мое душевное состояние и таким образом сделать более удобным для следствия. Но вышло иначе. Одиночество помогло мне собраться с мыслями, прийти к пониманию своего положения как начала нового этапа в жизни, а точнее борьбы.

В первый день пребывания в кашинской тюрьме и в последующие два дня я делал часовую гимнастику, что вызывало у охраны нескрываемое удивление. Это была единственная привычка из моего многолетнего отрезка жизни, которую я имел возможность сохранить для себя в тюрьме.

Важный момент. В изоляторе мне предъявили ордер на арест. Я хорошо знал, что арест — серьезное психологическое испытание для человека. Далеко не каждый выдерживает, сдают нервы, как-никак — шаг от свободы к несвободе. Арестованный вдруг ощущает, что тюрьма становится в его правовом положении реальностью на неопределенный срок. Я воспринял предъявленный мне ордер на арест удивительно спокойно, как будто ознакомился с ничего не значащим документом.

Расписался. Следователь посмотрел на меня и спросил: «Внимательно ли вы прочитали документ? — И уточнил: — Ордер на арест». Я ответил утвердительно и слегка улыбнулся. Он удивленно посмотрел на меня.

Этот момент я с болью вспоминал позже, когда мыслями как бы заново переживал первые часы и дни моего задержания. Разве еще несколько дней назад я мог представить, что меня, председателя КГБ СССР, подвергнут аресту!

В ночь на 26 августа поступила очередная команда: собрать вещи и быть готовым к отправке. Куда, зачем? Вопросы, которые, разумеется, не задают, а задав по неопытности, ни один из арестованных не получит на них ответа.

Полночь. Кортеж машин двинулся из Кашина. По некоторым признакам определил направление — на Москву.

Пребывание в Кашине оставило у меня и одно трогательное воспоминание. Руководство изолятора, охрана были внимательны, проявляли чуткость и даже заботу. Предлагали горячую воду, гасили днем свет, желали доброго утра и спокойной ночи. Почти все обращались ко мне по имени и отчеству. Перед отъездом начальник изолятора предложил пачку чая и буханку черного хлеба. Я отказывался, посчитал неудобным. Тогда он сказал: «Владимир Александрович! Вы в этих делах человек неопытный. Еще не знаете, что вас ожидает. У вас будут трудные дни. Чай пригодится, да и не только вам, но и сокамерникам. Возьмите!»

Я взял, и чай мне действительно пригодился уже на следующий день. Не знаю, как сложится моя судьба, но как хотелось бы в одно прекрасное время отблагодарить его за чуткость!

В «Матросскую тишину» прибыли часа в четыре утра.

На окраине Москвы сделали остановку минут на десять. Редкое движение на дорогах, в основном из центра, одиночные пешеходы, тусклые силуэты погруженных в ночной сон зданий. Старший сопровождающей охраны сказал: «Не спешите, можно подышать еще». Но особого смысла в этом не было, и мы тронулись дальше.

Вновь тюремные формальности и очередная камера. В камере содержались двое. Встали со шконок, как называют в тюрьме места для лежания — койки.

Я представился. Удивлению их, казалось, не было предела. По-моему, на какое-то время они лишись дара речи. Переспросили. Я еще раз повторил. Предложили согреть воды, достали сухари, сахар, конфеты, помогли освоить немудреное камерное хозяйство. Попросили разрешения закурить, кратко объяснили порядки. Рассказали, что пару дней назад в камере было шесть человек. Срочно отселили четверых, оставив только двоих.

Помогли разобрать тюремные принадлежности, выданные мне только что. Несмотря на понятный интерес и любопытство, заметив мой усталый вид, сокамерники предложили отдохнуть, что мною с благодарностью было принято.

Уснул я моментально, но в 7 часов утра был уже на ногах. Мои новые знакомые признались, что не спали, обсуждали ситуацию… О них я расскажу чуть позже.

Вообще первые свои тюремные ощущения вспоминаю как тяжелый, навязчивый сон. Постоянная тревога за родных, чувство горькой вины перед сослуживцами, да и вообще перед народом за то, что не получилось так, как хотелось, ради чего рисковал. Но, пожалуй, самое гнетущее — это смерть людей, с которыми очень многое связывало, которых хорошо знал и глубоко уважал.

Сейчас я хотел бы помянуть Бориса Карловича Пуго…

Мои воспоминания касаются не только его лично, но и отдельных возникших перед нами проблем. Как известно, Пуго входил в ГКЧП и, по сообщению средств массовой информации, 22 августа покончил жизнь самоубийством. Вместе с ним из жизни ушла его жена. Уже позже из дела я узнал, что первой смертельное ранение получила от мужа именно она. Так по официальной версии, по материалам дела, чета Пуго решила рассчитаться с жизнью. Прежде всего это огромная личная трагедия семьи. С Пуго я познакомился, когда он в конце 70-х — начале 80-х годов работал председателем КГБ Латвийской ССР. Встречался на совещаниях, но в близких отношениях не был. Как-то я посетил Латвию, по-моему в 1981 году, где провел кустовое совещание по линии разведки. Пробыл в Риге несколько дней и узнал Бориса Карловича поближе.

Побывали в колхозе, на заводе, в университете и, как водится, в ЦК Компартии Латвии у тогдашнего первого секретаря ЦК, ныне покойного, Восса.

По рассказам и по всему, что удалось увидеть, республика жила полнокровной жизнью, в магазинах широкий ассортимент продуктов питания и промышленных товаров. Жаловались на трудности с продажей, на затоваривание. Теперь трудно поверить, но было и такое.

В один голос все говорили, что нет каких-то особых настораживающих проблем в отношениях между коренным и некоренным населением. Даже подчеркивали, что из Прибалтийских республик Латвия к Москве всех ближе, ее народ интернационален по духу и в силу исторических традиций: красные латыши принимали участие в охране Ленина, Кремля и т. д. Но, по словам Пуго, национальную проблему нельзя упускать из виду, нужно проявлять осторожность, внимательность, предупреждать появление или усиление моментов, могущих вызвать социальное обострение на почве национализма. Сам Пуго был интернационалистом, большим патриотом своей республики, пользовался уважением в народе и в руководящих кругах слыл серьезным, рассудительным человеком.

В 1984 году Пуго избрали первым секретарем ЦК Компартии Латвии. Это был верный выбор. На этой должности он пробыл до 1988 года. Возник вопрос об укреплении Комитета партийного контроля при ЦК КПСС, и выбор пал на Пуго. Сыграли роль такие его качества, как принципиальность, честность, требовательность и вместе с тем чуткость к людям. На посту председателя Борис Карлович подтвердил эти свои качества.

В 1990 году Пуго назначается министром внутренних дел СССР. Кстати, при назначении учитывалась его принадлежность к национальным кадрам.

К тому времени национальные проблемы становились наиболее трудными, сложными, все острее заявляли о себе и прямо касались работы органов внутренних дел. В своей деятельности Пуго уделял большое внимание именно этим проблемам.

У меня было с ним немало разговоров о судьбе Союза, о положении в Прибалтике и, разумеется, о Латвии. Латвия беспокоила его и в личном плане — там его родные, домашний очаг, с ней он был связан тысячами нитей, там хотел провести остаток жизни.