Многие годы люди прощали мое бродяжничество, потому что я спас город. Зимы хватало, чтобы привести дела в порядок. Если за моей спиной кто-нибудь начинал угнетать народ, я карал виноватого тяжелой рукою. Но к весне я уставал от городских дел и от царских покоев, в которых рядом с моими более не висели ее доспехи; тогда я запирал дверь и отправлялся в море.

Если бы я остался в Аттике на год, то мог бы послать за молодым Ипполитом и добиться того, чтобы в нем признали моего наследника. Каждой весной я намеревался так и поступить. Но море звало меня в новые края, не связанные с воспоминаниями. И я оставлял сына в Трезене; ему было хорошо со старым Питфеем и моей матерью. Услыхав, что в трех царствах Ипполита зовут куросом Девы,[127]я решил было зайти в Трезен, но ветер дул не в ту сторону, и мне пришлось передумать. Я-то отлично помнил его упрямое молчание. Другой парнишка – на Крите, – веселый и ласковый, охотно сидел возле моих коленей, слушая повести морехода. С ним я мог поговорить, хотя, посмотрев на этого сына, трудно было сказать: «Вот идет царь».

Однажды в конце зимы я получил запечатанное орлом письмо от старика Питфея, первое после Критской битвы. Дед сообщал, что почувствовал прикосновение возраста (руку к посланию приложил писец, а на месте подписи словно бы вывалялся паук, угодивший в чернильницу). Он решил назвать наследника и отдал предпочтение Ипполиту.

Подобное мне даже в голову не приходило. Сыновей у него было не счесть. Конечно, законным ребенком он мог назвать только мою мать. Дед не захотел выбрать меня, и при нынешнем образе жизни мне не в чем было винить его; к тому же если бы к царствам моим прибавился и Трезен, мне бы пришлось отказаться от моря. Я решил, что старик поступил мудро и справедливо; теперь Ипполит явится в Афины, располагая царским саном, и люди охотнее согласятся принять его на престол. После моей смерти он мог и объединить оба царства. Тут я вспомнил, что миновало четыре года после моей последней поездки в Трезен. Мальчику должно было исполниться семнадцать.

В месяце парусов я направил свой путь в Трезен. Когда корабль подходил к берегу, люди расступились, пропуская трехконную колесницу. В ней стоял муж, который еще четыре года назад был ребенком. Он уверенно доехал до причала. Люди прикладывали пальцы ко лбу еще до того, как Ипполит успевал поглядеть на них, и приветствовали его с улыбкой. Ну что ж, неплохо. Когда он соскочил на землю и юноши бросились принять поводья, я заметил, что он выше самого высокого на полголовы.

Сын взбежал на борт, чтобы приветствовать меня, и сразу же опустился на одно колено, а потом начал вставать, все выше и выше поднимаясь надо мной. Он был слишком вежлив, чтобы сутулиться при мне.

Начальствуя над войском, я привык к тому, что меня окружают рослые мужи. Не раз случалось мне встречаться с такими на поле битвы, и я всегда выходил победителем. Так что не могу сказать, почему я испытал подобное потрясение, словно бы уменьшился рядом с ним или постарел.

Лишь тут взор мой оценил его красоту: Ипполит напоминал изваяние какого-то бога, в нем мне виделось некое высокомерие, нет, не спесь, но… Когда сын приветствовал меня со строгой почтительностью, подобающей заморскому божеству, я встретил взгляд его серых глаз, чистых, словно снеговая вода; широко раскрытые, они смотрели куда-то вдаль, словно за море, но были спокойнее глаз морехода. Они говорили мне о чем-то, честно и откровенно, но я не понимал их языка. Глаза его больше не напоминали материнские.

На ее могильном холме поднялись высокие деревья. Щенки от последней вязки наших с нею собак поседели и пали. Сыновья ее дружинников уже учились владеть оружием. Что касается меня самого… Едва ли она узнала бы то лицо, которое я видел теперь в зеркале: борода с проседью, кожа потемнела от соли и солнца. Ушло все, словно бы она дважды погибла. Но там вдали передо мной снова промелькнул бледный янтарь ее волос, пружинистая походка, радость от быстрых коней; на мгновение она вернулась к жизни и вновь сгинула, уже навсегда.

Сын отвел меня к колеснице, поднялся в нее первым и натянул поводья так, что кони встали, как отлитые из бронзы, чтобы я мог взойти. Люди разразились приветственными воплями, но он, подобно наемному вознице, припал к коням, предоставив все почести мне, и только обернулся с застенчивой улыбкой, проверяя, доволен ли я. В конце концов, он еще мальчишка. И чувства мои глупы и странны. Это наш сын – мой и ее; и если я не чувствую гордости, значит меня трудно удовлетворить.

Я похвалил его коней и умение править ими, спросил, как долго он объезжал свою тройку. Он ответил, что так выезжает недавно, два коня у него с четырнадцати лет, а третий предназначен для радостных дней и великих праздников. Он снова улыбнулся. Так солнце вдруг вспыхивает в золотом ячмене, не сходя с синего неба. Передо мной светились его широкие плечи, по которым волнами ходили мышцы, словно под шкурой холеного коня; ноги ниже коротких кожаных штанов были сильными и стройными. Я оставил его в этом крохотном царстве слишком давно. И не ожидал найти сына таким довольным, ведь он знал о большем, об Афинах.

Мы ехали из гавани, кони послушно повиновались его большим легким рукам. Он позаботился даже о деревенских псах, махнув, чтобы они убирались с дороги. Все приветствия он считал обращенными ко мне и, только когда его окликали дети, улыбался им.

Судя по крупным ступням и ладоням, он должен был еще подрасти. В детстве моем, прошедшем в этом же городе, когда отец еще не знал меня, я пытался поверить в то, что являюсь сыном бога. Тогда я молился, желая вырасти именно таким, как мой сын, но мне пришлось обойтись тем, что есть. Что ж, многие достигли меньшего, хотя дано им было куда больше.

Мы выехали из города, он показывал по сторонам, рассказывал о здешних новостях с проницательностью юного селянина, но без деревенской спеси. Его речи показались мне здравыми. Интересно, чем он здесь занимается, подумал я. После Аттики и Крита здешнее царство казалось мне большим поместьем.

Он уже повернул коней на дорогу, когда из хижины навстречу нам выбежала женщина с зашедшимся в плаче младенцем и стала на пути. Сын не прогнал ее, напротив, осадил коней, так что они стали замертво, и, не говоря ни слова, протянул руки к ребенку. Мать подала ему младенца, почерневшего и содрогавшегося всем тельцем. Взяв дитя, Ипполит погладил его, и дыхание немедленно вернулось к ребенку; когда лицо обрело нормальный цвет и младенец успокоился, он вернул его матери со словами:

– Ты могла бы сделать это не хуже меня.

Она как будто бы поняла, принесла благодарность и сказала, что последнее время приступы случаются редко.

Мы отправились дальше, и Ипполит сказал:

– Прости меня, владыка. На этот раз ребенок почти умирал, иначе я не допустил бы, чтобы тебе пришлось ждать.

– Ты поступил правильно, – отвечал я. – Рад видеть, что ты заботишься о всех своих детях, даже случайных.

Широко распахнув серые глаза, он повернулся ко мне и тут же расхохотался: