— И в Кракове ты будешь при мне, — обещал царь Малюте.

— Пресветлый государь, я больше принесу тебе пользы в Москве, — отвечал Малюта, ощущая, как дрогнула почва под подошвами сапог.

— Они намереваются предложить корону Федору, но я не соглашусь. Литовским и польским магнатам не нужен сильный правитель.

По мере того как Сигизмунд-Август слабел, Иоанн перемещался ближе к западным областям. Если он сумеет овладеть польской короной, предварительно разбив шведов, то он и германцев поставит на колени. Ради этого стоит подписать грамоту о сохранении шляхетских вольностей и привилегий. Он откажется от опричнины, и новая жизнь примет его в свои объятия. Для Малюты подобный поворот событий не был бы неожиданностью. Людская память забывчива, а объяснения действиям опричного корпуса он всегда подыщет.

Впервые за многие годы близости Малюта позволил себе прервать прекрасную речь государя, которую великий Карамзин считал ознаменованной каким-то искусственным простосердечием, снисхождением, умеренностью и принадлежащей к достопамятным изображениям ума Иоаннова. Федор Воропай слушал царя с чрезвычайным удивлением. Никогда русский великий князь, которого московиты именуют царем, не казался ему столь привлекательным. Опершись на плечо Малюты, который стоял, преклонив колено, на ступеньке трона, Иоанн воскликнул:

— Феодор! Ты известил меня от имени панов о кончине брата моего Сигизмунда-Августа, о чем я хотя и прежде слышал, но не верил, ибо нас, государей христианских, часто объявляют умершими. А мы, по воле Божией, все еще живем и здравствуем. Теперь верю и сожалею, тем более что Сигизмунд не оставил ни брата, ни сына, который мог бы радеть о душе его и доброй памяти…

А еще недавно в письмах, которые должен был передать в Польшу Ивашка Козлов, бояре честили Жигмонта на чем свет стоит, и Малюта, смеясь, требовал поддать жару, а почтенный Бельский, погибший в сожженной Москве такой ужасной смертью, боялся перечить главному опричнику. Ныне разоблаченный как татарский пособник, князь Мстиславский чуть ли не в ногах у Малюты валялся, прося и за себя, и за своих холопов, клятвенно заверяя, что ни сном ни духом не хотел удрать в Варшаву. Но и сейчас Иоанн не пощадил поляков, уязвляя их в самое сердце:

— Вельможные паны теперь без главы: хотя у вас и иного голов, но нет ни единой превосходной, в коей соединялись бы все думы, все мысли государственные, как потоки в море…

Не признавать раздора между ним и Сигизмундом-Августом царь не мог. Он и признал его, одновременно намекнув на печальное настоящее, причиной которого была вражда:

— Злочестие высится, христианство никнет. Если бы вы признали меня своим государем, то увидели бы, умею ли быть государем-защитником. Перестало бы веселиться злочестие. Не унизил бы нас ни Царьград, ни самый Рим величавый! Протестанты, которые жили в Польше, Литве и Ливонии, исповедовали бы свою веру спокойно. В отечестве вашем ославили меня злобным, гневливым: не отрицаю того. Но да спросят у меня: на кого злобствую? Скажу в ответ: на злобных! А доброму не пожалею отдать и сию златую цепь, и сию одежду, мною носимую…

В этот момент Малюта и прервал речь Иоаннову. И как ему не прервать! Все злые поступки царя приписывали Малюте. В другой, новой жизни и ему должно быть отведено место. Личная уния Иоанна не должна стать концом Скуратовых-Бельских. Малюта весь напрягся и промолвил громко, вглядываясь снизу вверх в глаза царя и пытаясь в них прочесть собственную будущность:

— Царь самодержавный! Казна твоя не убога: есть чем жаловать слуг верных!

В этих подлинных словах Малюты весь он образца 1572 года. В них и дипломатический аванс польским панам и литовским магнатам, и беспокойство за собственную судьбу, и признание богатства русского государя, и еще многое, чего словами не выскажешь. Царь сдавил плечо Малюты, и он ощутил, как по спине растеклось благодатное тепло. Иоанн говорил о преданности польской шляхты своим правителям и посетовал на собственных бояр. Эти слова были признанием, правда косвенным, заслуг опричнины и Малюты. Нет, государь не собирается распрощаться с ним, как с Басмановыми и Вяземским. Ему не грозит ни смерть, ни бедность, и семья Малютина будет жить в достатке. Как он был счастлив и доволен, когда выдал Марию замуж за юного Годунова! Он вслушивался в царскую речь, пытаясь в каждом слове найти ободрение.

— Удивительно ли, что ваши короли любят своих подданных, которые их взаимно любят? А мои желали предать меня в руки хану и, быв впереди, не сразились: пусть не одержали бы победы, но дали бы царю время изготовиться к битве.

Малюта вновь почувствовал на плече цепкие пальцы Иоанна, и снова блаженное тепло растеклось по спине. Он предан царю. Предан! В прошлом году именно он вел розыск и пытался выяснить причину воинской неудачи. Татары выжгли Москву, столицу, сердце России!

— Я с благодарностью принял бы от них, во знамение усердия, хотя один бич, одну плеть татарскую!

В этом году князь Ногтев и Давыдов привезли в Новгород трофеи. Как радовался Иоанн, попирая ногами оружие врагов.

— Одна тысяча мужественных спасла бы Москву, но люди знатные не хотели обороняться: что было делать войску и народу? Хан сжег столицу, а мне и знать о том не дали! — И царь, сузив глаза, взглянул на Малюту.

«Чья вина?» — вопрошал он взглядом. Малюта, опустив голову, также молча ответил: моя! А чья ж еще!

Далее царь обрушился на Курбского:

— Кто меня злословит в вашем отечестве? Мои ненавистники, предатели, Курбский и подобные ему…

IX

Беседа с польским послом Федором Воропаем и определила поведение Малюты у стен Вейсенштейна. Чем скорее царь разгромит шведов, тем легче пойдут переговоры с поляками, в которых примет участие и Малюта. Кто знает, как сложится его дальнейшая судьба? Вот о чем он думал, подбегая к штурмовой лестнице и перебрасывая саблю в левую руку, чтобы удобнее было взбираться на верх стены. Он слышал выстрел, направленный вниз, видел вспышку и ощутил сильный толчок в грудь. Столько лет убивая других, не мог поверить, что и он смертен, что и его могут убить. Но боль поборола неверие. Он легко и освобожденно вздохнул и исчез из мира сего странным образом — как праведник, без мучений. А ведь он был душегубом. И современники его называли душегубом, и народная молва, и в былинах его ославили сказители, и в песнях, и в книгах, и Александр Сергеевич Пушкин его заклеймил, и Карамзин, и до нынешних времен память о Малюте не стерлась. Правда, добрый и мудрый Карамзин нашел для него удивительные слова: Малюта Скуратов умер честною смертью воина, положив голову на стене, как бы в доказательство, что его злодеяния превзошли меру земных казней!

Послав на костер всех пленников, Иоанн сделал жертвоприношение, достойное мертвеца, который жил душегубством! К чувствам Карамзина можно только добавить, что оттого и до сего времени люди, жившие исключительно душегубством, не спешили бросаться на штурм вражеских стен и не погибали честною смертью воинов, а умирали в мягких постелях, окруженные детьми и внуками. Иногда их зверски убивали по велению правителей в тех же застенках, в которых они проводили лучшую и одновременно самую ужасную часть своего земного бытия.