— Ладно, — сказал он, отпуская наконец Бенедиктов воротник. — Может, это даже к лучшему — не придётся взламывать ворота. Однако, чёрт бы вас всех побрал, времени у меня немного... но, может быть, хватит. Показывай!

Он толкнул школяра вперёд, и тот не посмел перечить, даже не спросил, как следовало бы, что ему за это будет (или правильней было сказать — «чего не будет»). Почему-то он верил, даже не верил — чувствовал, что странный тип не причинит ему вреда. Что было тому причиной, он не знал. Быть может, разговор с воскресшим травником придал ему уверенности, а может, ему просто было всё равно теперь, после того, как муза, посетившая его в обличье той девушки, навеки отошла в мир иной.

Они шли, подгоняемые ветром и дождём, а вслед им летел последний куплет:

Итак — хвала тебе, Чума,

Нам не страшна могилы тьма,

Нас не смутит твоё призванье!

Бокалы пеним дружно мы

И девы-розы пьём дыхание —

Быть может... полное Чумы![108]

— Идиоты, — вынес свой вердикт беловолосый наёмник.

Путь до кладбищенской земли не занял много времени, вскоре они остановились у самой ограды, в тени старого монастыря, где чернело несколько свеженасыпанных, ещё не успевших осесть земляных холмиков.

— Который?

— Этот, — указал Бенедикт, внутренне уже понимая, — что сейчас произойдёт, чему свидетелем он станет, и внутренне холодея от этого.

Беловолосый опустился на колени и осторожно тронул могильную землю, будто перед ним было что-то очень хрупкое. Наверно, целую минуту держал он ладонь на гребне. Бенедикт не смел шевелиться, не смел уйти, не смел отвести глаз. Что-то его держало, и он сам не понимал, что именно. Он только сейчас заметил, что пришелец бос и облачён только в длинную рубаху и лёгкую куртку мастерового, да и те промокли насквозь. Штанов на нём и вовсе не было. Тут белобрысый вдруг упал на четвереньки и быстро-быстро стал расшвыривать рыхлую землю. Он не попросил помочь, словно Бенедикт вообще перестал для него существовать, — вообще не произнёс ни слова. Бенедикт смотрел на его руки с чёрными ороговевшими ногтями — руки кого угодно, только не человека, — и ему вновь становилось страшно. Здесь крылась какая-то тайна, которую он не в силах был постичь. А беловолосый рыл как одержимый, загребал обеими руками, но попеременно — как собака лапами, и всё время фыркал; комья грязи и сырой земли летели у него промеж ног. Вскоре верхняя половина его тела совсем скрылась в яме. Бенедикту вспомнилось, что, когда девицу хоронили, могилу рыли неглубоко — ни у кого не было сил копать как следует. Так оно и было: не прошло и получаса, как из земли показались клочья савана.

Беловолосый замер, тяжело дыша. Помедлил, разорвал и отбросил с головы девушки ставшую грязной погребальную тряпку. Бенедикт вздрогнул и перекрестился, когда открылось девичье лицо — безмятежное, спокойное, мертвенно-белое, совершенно не тронутое тлением. Дождь обмыл с него грязь и комочки глины. Белые волосы у парня на загривке встопорщились и встали дыбом. Он резко обернулся на Бенедикта, ощерив клыки. Глаза его ярко блеснули. Казалось, ещё мгновение — и он вскинет голову и завоет, как пёс на луну, однако этого не произошло: беловолосый только протянул руку и тихо-тихо, очень осторожно погладил мёртвую девушку по щеке. Взгляд его был полон боли и отчаяния, из глаз текли слёзы. Он погрузил руки в рыхлую землю, поднатужился и в два рывка вытащил тело на поверхность. Встал, перевёл дыхание, затем как перышко взвалил ношу на плечо и обернулся к Бенедикту.

— Как твоё имя? — хрипло спросил он.

— Бенедикт ван Боотс, — ответил ученик художника, опять не видя смысла врать. Ветер швырял ему в лицо брызги дождя и хлопал полями шляпы.

— Я тебя не забуду, Бенедикт-с-баржи, — произнёс наёмник. — Прощай.

С этими словами он развернулся и, подобно тени, растворился во тьме.

Бенедикт остался один. Если б не разрытая могила, он бы подумал, что ему это привиделось в бреду начавшейся болезни или же что вода с корицей оказалась крепче, чем он думал.

— «И счастлив тот, кто средь волненья их обретать и ведать мог...» — повторил ученик художника и вздрогнул, когда из-за домов раздался тоскливый, полный бессильного отчаяния звериный вой.

Наступила ночь.

* * *

При взгляде на эту рану даже видавший виды полковой медик Мармадьюк Лессо изменился в лице. Он прикоснулся там, прикоснулся тут, но так и не решился что-то вправить или хотя бы сдвинуть с места. Синяк занимал весь бок, рёбра с правой стороны были сломаны и вдавлены, осколки их наверняка пронзили лёгкое. Из-под повязки при каждом вдохе-выдохе пузырилась кровь. Печень тоже наверняка не выдержала этого удара и была разорвана; то же и селезёнка. Голова была обвязана, но то, наверно, было следствие падения на землю.

«Вот это удар... — думал лекарь. — Это фальконет, несомненно, фальконет. Такое могло сделать только пушечное ядро. Конечно, это мог быть и моргенштерн, но редко встретишь нынче парня с моргенштерном — очень уж капризный норов у этой штуки, да и не каждому она по руке... Опять же удар нанесён спереди, не сбоку — моргенштерном так не размахнёшься».

Дыхание раненого было сбивчивым, каждый вдох давался с трудом. Ещё недавно он лежал без чувств, но сейчас был уже в сознании и всё понимал.

— Dios me libre... — тихо пробормотал костоправ, перекрестился, накрыл раненого одеялом и повернулся к стоящему рядом маленькому монаху. — Как это случилось?

— Ядро, г-господин лекарь, — лаконично сказал он, полностью подтвердив его предположения. — Это всё ночное нападение. Он только успел выйти из п-палатки, обернулся, и тут пушкари гёзов дали залп. Оно ударило его сюда, он упал и больше не встал.

— В некотором роде ему ещё повезло, — пробормотал лекарь. — Если бы удар пришёлся в левую сторону, он был бы уже мёртв. Это чудо, что он жив сейчас!

— Вы м-можете ему помочь?

Мармадьюк Лессо не ответил.

— Вы можете ему помочь? — ещё настойчивее спросил брат Томас. От волнения он даже перестал заикаться.

— Я могу сделать что-нибудь для облегчения его страданий, дать настойку лауданума, но скажу вам прямо — медицина здесь бессильна. Vita aegroti in periculo est[109]. Чуть позже я попробую вернуть на место два или три ребра... остальные два, наверное, придётся удалить: вряд ли такие мелкие обломки срастутся. Здесь потребна операция, святой отец, очень тяжёлая операция. Потребуется ваше дозволение... и, конечно, согласие больного.

Томас не ответил. Через откинутый полог палатки внутрь лился серый утренний свет. Лицо отца Себастьяна было таким же серым и бескровным. Палатка была полна народу — ложе раненого обступили солдаты и стражники, среди которых был и сам Филиппо да Сильвестра.