— Я... здесь... — прошептал он.

Потом были возникшая из темноты широкая конская грудь, удар и темнота.

...Недалеко от места боя, в деревушке Лейдердорпе, командующий войсками, не выспавшийся и потому злой, генерал-инквизитор Фернандо Вальдес с неудовольствием рассматривал только что прибывшего запыхавшегося гонца.

— Докладывай! — потребовал он.

— Гёзы, maestro de campo! — выдохнул гонец. — Они взорвали две дамбы... подошли на кораблях и обстреляли нас с моря, потом горожане сами сделали вылазку, открыли шлюзы...

— Горожане открыли шлюзы? Взорвали дамбы?! — удивлённо воскликнул дон Фернандо. — Зачем им это понадобилось?

— Мы не знаем, maestro de campo. Это какое-то наваждение. Может, они хотят утопиться, чтоб не умереть от голода?

Генерал Вальдес задумчиво скривил губы и хмыкнул.

— Должно быть, они сошли с ума, — наконец произнёс он. — Время, похоже, ничему не учит этих глупых еретиков...

Сказав это, он распорядился выслать два пехотных и три конных батальона на подмогу. Несмотря на сумрак ночи, даже отсюда было видно, как на юге отряды фра Филиппо да Сильвестра из последних сил держат оборону; и как раз в эту минуту новый залп из пушек накрыл шатёр его оруженосца. Точнее сказать — шатёр его бывшего оруженосца.

Впрочем, и почтенный инквизитор и португалец этого не видели.

* * *

Когда могучая Зима

Как бодрый вождь, ведёт сама

На нас косматые дружины

Своих морозов и снегов —

Навстречу ей трещат камины

И весел зимний жар пиров.

Бенедикт поднял голову от кружки с кипятком и оглядел тёмное помещение. С тех пор, как его очки разбились, он стал видеть всё нерезко. Впрочем, как раз сейчас особой остроты зрения не требовалось. Свечей больше не жгли: не то что мыши — люди ностальгически вздыхали, вспоминая горький вкус свечного сала. Тлеющие в камине угли тусклым светом освещали своды некогда такого уютного подвальчика, где в мирное время подавали устриц и брюссельскую капусту, подогретое лувенское вино, двойное пиво и изумительное чесночное рагу со старой гаудой, а теперь могли предложить разве что кружку кипятку и сухарь... Впрочем, посетители были рады даже кипятку и сухарю.

В подвале царила давящая, гулкая тишина. Народу почти не было, а пятеро студентов пили молча, и только Вильсон — тощий, растрёпанный студент-медик из Британии, присев на краешек стола и отбросив за спину короткий плащ испанского покроя, задумчиво перебирал девять струн старой лютни и выпевал строку за строкой:

Царица грозная Чума

Теперь идёт на нас сама

И льстится жатвою богатой;

И к нам в окошко день и ночь

Стучит могилъною лопатой...

Что делать нам? и чем помочь?

Песня звучала. Пламя в камине колыхалось. Все сидели мрачные и подавленные.

В прошлые дни они стали свидетелями гибели странной девушки на колокольне, но это было далеко не всё. Прошлым утром умер бедняга Эмманюэл, а днём раньше — малыш Лукас. Умерла и девушка, дарившая обоим в тот памятный вечер сладкий яд своей любви... Их похоронили вместе, всех в одной могиле, с двумя десятками других таких же несчастных горожан, ставших жертвами ужасной болезни, — распухших, почерневших, покрытых бубонами... В первом было что-то вечное, даже возвышенное, во втором — что-то ужасающе неправильное, как в сломанном дереве, которое не успело дать плодов. Студенты сидели, сосали горячую воду с корицей, слушали песни и время от времени провозглашали мрачные тосты. Да и песни были им под стать... Уже прошли дни их распоследнего веселья, и только строчки на латыни напоминали о былом безумии и расточительстве:

Как от проказницы Зимы,

Запрёмся также от Чумы!

Зажжём огни, нальём бокалы,

Утопим весело умы

И, заварив пиры да балы,

Восславим царствие Чумы.

«Вода — не пиво, много не выпьешь», — Бенедикт в который раз испытал на себе всю правоту этой житейской мудрости. Пора было выйти на двор. Он встал, одёрнул камзол, отвесил всем присутствующим подобающий поклон и вышел за дверь, в стужу и ночь.

Моросило. Бенедикт покрепче нахлобучил шляпу, чтоб её не сдуло ветром, и в кромешной тьме направился к каналу — справить малую нужду. Норд-ост бесновался вовсю, ледяная вода ходила пенными валами. Прохожих на улицах не было. Расстегнув штаны, воздевши очи к небу, Бенедикт ван Боотс совершал свою нужду и против воли вслушивался в звуки песни, льющиеся через дверь, которую он оставил приоткрытой. Ветер разрывал куплет, расшвыривал его по набережной, перемешивал слова в безумном вихре, но ученик художника знал его наизусть — сегодня Вильсон пел своё творение уже в четвёртый или пятый раз. Бенедикт стоял и шевелил губами в такт обрывкам мелодии:

Есть упоение в бою

И бездны мрачной на краю

И в разъярённом океане,

Средь грозных волн и бурной тьмы

И в аравийском урагане

И в дуновении Чумы!

Его шатало ветром. Перед глазами всё ещё, как живое, стояло видение лица девушки-ястреба. Наконец он закончил, застегнул штаны, обернулся — и нос к носу столкнулся с каким-то человеком.

— Где она? — без предисловий, в лоб, спросил его этот человек.

Бенедикт даже не смог ничего ему ответить — только испуганно ахнул, шагнул назад, взмахнул руками и непременно упал бы в канал, не ухвати его пришелец за обшлага суконного полукафтана. Только сейчас, когда их лица разделяли два-три дюйма, Бенедикт узнал беловолосого парня, который приходил тогда с травником.

— Где она?! — повторил тот свой вопрос, жарко дыша Бенедикту в лицо.

Не нужно было никаких пояснений: Бенедикт сразу понял, что речь может идти только об одном человеке.

— Она... погибла, — выдавил он.

— Это я уже знаю! Как?

Бенедикт сглотнул:

— Она разбилась... Упала с ратуши. Сначала в неё выстрелили, потом она упала. Я... Я ничего не смог сделать. Она сама туда полезла. Я ничего... не мог.

Беловолосый молчал.

Всё, всё, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья —

Бессмертья, может быть, залог!

И счастлив тот, кто средь волненья

Их обретать и ведать мог.

— Где она сейчас?

— На западном кладбище... Это недалеко отсюда, за церковью Святого Панкраса. Её похоронили отдельно, за оградой. Я... я могу показать.

— За оградой? То есть там, где хоронят актёров, проституток и самоубийц?

Бенедикт не посмел соврать.

— Да.

Наёмник задумался, глядя куда-то поверх Бенедикта и как-то странно шевеля носом.