— Э-э…

Стефания много жмет плечами, и каждая блестка танцует.

— Маргерита хочет, чтобы у Бьянки сложилась настоящая карьера. Это совесть все. По Маргерите всегда выходило, что ее карьера — просто череда непристойных картин. Вы, наверное, слышали, как она забеременела Бьянкой.

— Макс Шлепцих или как-то.

— Или как-то, верно. Вы не видели «Alpdrücken»? В той самой сцене, когда Великий Инквизитор заканчивает, появляются люди-шакалы — изнасиловать и расчленить плененную баронессу. Фон Гёлль не стал выключать камеру. Из прокатной копии эти кадры, конечно, вырезали, но они попали в личную коллекцию Геббельса. Я их видела — это страшно. У всех мужчин черные капюшоны или звериные маски… еще в Быдгоще у нас была такая забавная салонная игра: гадать, кто на самом деле отец ребенка. Надо же как-то развлекаться. Крутили пленку и задавали Бьянке вопросы, а она отвечала только «да» или «нет».

— Угу. — Ленитроп опрыскивает лицо лавровишневой водой.

— О, Маргерита ее испортила задолго до того, как Бьянка поселилась у нас. Меня вовсе не удивит, если сегодня малютка спать будет с Карелом. Так ведь в профессию и попадают, верно? Тут, разумеется, все должно быть профессионально — уж это-то мать должна обеспечить. Беда Маргериты в том, что ей все это слишком уж нравилось — на цепях, в пыточных камерах. Иначе ей никакой радости. Сами увидите. Их с Танатцем. И с тем, что Танатц принес в чемодане.

— Танатц.

— А, она вам не говорила. — Смеется. — Миклош Танатц, ее муж. Они время от времени сходятся. Под конец войны у них была гастрольная антрепризка для наших ребят на передовой — лесбийская пара, собака, сундук кожаных костюмов и аксессуаров, оркестрик. Развлекали эсэсовские войска. По концлагерям… турне за колючей проволокой, сами понимаете. А потом — в Голландии, по ракетным площадкам. Сейчас они вместе впервые после капитуляции, так что вряд ли мы с нею часто будем видеться…

— О, вот как, ну, я не знал. — Ракетные площадки? Рука Провиденья ползает средь звезд и кажет Ленитропу кукиш.

— Пока их не было, Бьянку оставили нам в Быдгоще. Она бывает стерва, но на самом деле очень славное дитя. Я с ней никогда в папулю не играла. Сомневаюсь, что у нее вообще папуля был. Появилась партеногенезом, чистая Маргерита, если слово «чистая» тут уместно.

Вечерний костюм сидит как влитой. Стефания выводит Ленитропа вверх по парадному трапу и на палубу. «Анубис» плывет меж деревень под звездами, из горизонта время от времени торчат силуэты ветряных мельниц, копен, ряда полукружий хлевов — «свиных ковчегов», — какой-то лесополосы, высаженной на бугре от ветра… Есть корабли, кои грезой мы можем перенести через ужасные стремнины, против течений… наше вожделенье — и ветер, и мотор…

— Антоний. — Она подвела Ленитропа к огромной фигуре — в мундире польского кавалериста и с целым забором маниакальных зубов.

— Американец? — тряся Ленитропову руку. — Браво. Вы почти довершаете комплект. Теперь у нас на борту все нации. Даже японец есть. Бывший офицер связи из Берлина — ему не очень удалось выбраться через Россию. Бар вы найдете на следующей палубе. Все, что бродит вокруг, — прижимая к себе Стефанию, — кроме вот этой, — честная добыча.

Ленитроп отдает ему честь, соображает, что этим двоим хотелось бы остаться наедине, и отыскивает трап к бару. Вся стойка завешена праздничными гирляндами цветов и лампочек, вокруг толпятся десятки элегантно прикинутых гостей, которые только что под аккомпанемент оркестра пустились в такую вот бодрую песню:

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ НА БОРТ!

Взойди на сцену, бардак отмен-ный —

Добро пожаловать, дружок.

Как началось, мы не упом-ним,

Конец же, знамо, недалек!

Тут все брутально, мало-целестиально,

Но ты тут свой, как в дуле пыж,

Если все беды скинешь за-борт

И громко ржать не прекратишь!

Тут мамахен, их вертопра-хи —

Крадут их ду-ры у дочу-рок.

Тут наклон-ность — как торчмя кость,

Невероятны стояки,

Так размотай свои мозги И — на борт «Титаника», где безумства из краника.

Подымется паника — айсберг оставит на бобах,

Но пошалим в Walpurgisnacht[279].

Так скоротаем вечерок —

Давай же на борт скорей, на борт давай, дружок!

В общем, в спасательных шлюпках в унисон стонут пары, над головой у Ленитропа в навесе уснул пьянчуга, толстухи в белых перчатках и с розовыми магнолиями в волосах танцуют пузо к пузу и перешептываются по-вендски. Руки шарят под атласом нарядов. Смуглокожие оленеглазые официанты курсируют с подносами, на которых запросто найдешь сколько угодно веществ и параферналии. Оркестр играет попурри американских фокс-тротов. Барон де Маллакастра ссыпает зловещий белый порошок в хайбол мадам Штуп. Та же самая срань, что творилась у Рауля де ля Перлимпанпана, и для Ленитропа все это — по сути, одна балеха.

Краем глаза он замечает Маргериту с дочерью, но вокруг них так густо клубятся оргиасты, что и близко не постоять. Ленитроп знает, что уязвим — больше, чем следует — пред хорошенькими маленькими девочками, поэтому, прикидывает он, тут все ништяк, ибо эта Бьянка — обалденная так, что мало не покажется: лет 11–12, смуглая и красивая, в красном шифоновом платье, шелковых чулках и туфельках на высоком каблуке, волосы забраны вверх прихотливо и безупречно, перевиты ниткой жемчуга, чтобы выгоднее подчеркивались сережки — они хрустально мерцают, болтаясь на крохотных мочках… на помощь, на помощь. Ну почему на него вечно обрушивается такое? Он уже видит некролог в журнале «Тайм»: «Скончался, Ракетмен, не дожив до 30, в Зоне, от похоти».

Та баба, что пыталась срезать Ленитропа мясницким тесаком, теперь сидит на кнехте с поллитровкой какой-то жидкости, что уже пропитала собою и затемнила орхидею, бабу сию украшающую. Баба рассказывает всем про Маргериту. Волосы ее зачесаны — или уложены — так, что прическа напоминает некую мясную вырезку. Приносят напиток Ленитропа — номинально ирландский виски с водой, — и он подходит послушать.

— …ее Нептун поражен. А у кого не поражен? — спросят некоторые. Ах. Но спрашивают обычно насельники этой планеты. Грета же дольше прожила на самом Нептуне — и у нее поражение непосредственнее, чище, яснее известного нам здесь… Она обнаружила онейрин в тот день, когда провалился ее аванпост в Англии, обычный резидент с хлордином. У Темзы, когда в небо воспаряли герани света — так медленно, что едва ли различишь, медного света, света загорелой кожи и медового персика, условные цветки несло ветерком все дальше и дальше среди облаков, тут они гасли, там возрождались вновь, — когда такое вот произошло со светом дня, он пал. Многочасовое паденье, не такое сумасбродное, как у Люцифера, но так же по неслучайной траектории. Грете предначертано было отыскать онейрин. У всякого заговора имеется собственная подпись. Некоторые подписи — Боговы, некоторые лишь рядятся в Боговы. Весьма изощренная подделка. Но по-любому та же злонамеренность и летальность, что и у фальшивого чека. Только сложнее. У членов есть имена, как у Архангелов. Более-менее обычные, человеком данные, чью защиту можно взломать, — а также имена познанные. Но имена эти — не магические. Вот в чем ключ, вот где разница. Если произносить вслух — даже с чистейшими магическими намерениями, — они не действуют… Итак, он был отлучен от красоты их благодати. И никакого больше хлордина. И так ей встретился V-Mann Вимпе — на улице в Берлине, под козырьком театра, чьи разумные лампочки наблюдали их встречу, колоритная братия статистов, свидетели суровых исторических свиданий. Так она и пришла к онейрину, и лик ее пораженной родной планеты видоизменился в одночасье.