Летом она уходила подальше от людей, подальше от городка – в лес, за Первую казарму. Однажды в заброшенном домике она наткнулась на мертвую женщину. Женщина была голой, крупной и самой красивой на свете – так решила Ася. Она приходила в домик каждый день – с цветами, которые собирала по дороге, чтобы украсить тело единственной подруги. Странгуляционную борозду на шее подруги она перевязала алой шелковой лентой. Перед возвращением домой Ася укрывала мертвую куском перкаля, который стащила из дома, и забрасывала травой и ветками.

Ее тайну открыли дети железнодорожников с Первой казармы. Их поразила девушка, стоявшая на коленях перед мертвым телом, которое было покрыто трупными пятнами и украшено полевыми цветами, и что-то оживленно говорившая. А потом она запела – этого дети не выдержали…

Выяснилось, что Асины походы к мертвому телу продолжались полтора месяца. Полтора месяца – сорок четыре дня – она тайком от матери каждый день убегала в лес, собирала по дороге цветы, а потом часами разговаривала с мертвой женщиной. Немочку не смущали ни трупные пятна, ни усиливающийся запах. Возвращаясь домой, она повязывала на шею алую ленту и была счастлива.

Узнав про все это, Ольга Гофман заперла дочь на ключ, перестала с нею разговаривать и даже взяла отпуск, чтобы пересидеть стыд за дверями.

Несколько раз к Гофманам приходил Барин – следователь прокуратуры, носивший белый шелковый шарф, но Ася не желала с ним говорить. Она разговаривала только с Лешей Леонтьевым. Ему она рассказала и о цветах, и об алой ленте, и о кассете с фотопленкой, которая закатилась под обломок бетонной плиты. Пленку проявили – на ней были запечатлены все участники попойки, устроенной в лесу и закончившейся изнасилованием и убийством. После этого прокуратура перестала интересоваться Асей.

Леонтьев же по-прежнему приходил к Гофманам, чтобы поговорить с Немочкой. Она почти не заикалась, когда рассказывала Леше об отце и его потных ладонях, о Наташе Ростовой и Печорине, об островах, затерянных в океане и населенных прекрасными людьми, которые обходятся без языка, потому что умеют читать мысли друг друга на расстоянии…

Ася сидела на стуле, чуть подавшись вперед, и говорила, говорила, а Леша слушал, не отрывая взгляда от ее рук, лежавших на коленях. У нее были красивые руки и красивые круглые коленки. Она перебирала слова, иногда путалась и сбивалась, находила нужное слово и вздыхала с облегчением… ей так редко приходилось разговаривать с людьми… голос ее день ото дня набирал силу, становился богаче, глубже, краше, он уже мог выразить и то, что таится в языке, но недоступно речи… может, это и было то самое настоящее и непостижимое юдо, о котором говорил нелепый старик дед Семенов…

Леша был зачарован Асиным темным голосом гораздо сильнее, чем ее рассказами об одиночестве, чудесах и прочитанных книгах.

Возвращаясь домой, он останавливался перед зеркалом и качал головой: «Тебе за сорок, а ей пятнадцать… тюрьма по тебе плачет, мудила, тюрьма или дурка…»

Ольга Гофман помалкивала, испытующе поглядывая на Лешу, а он только пожимал плечами: «Болтаем… надо же человеку выговориться…»

Однажды в прихожей Ася взяла Лешу за руку, и так они простояли молча в темноте несколько минут. В прихожей пахло керосином, ваксой – от Лешиных сапог, а от Немочки – детским потом и молочным шоколадом, и эти запахи преследовали Леонтьева весь день…

Каждый день Ольга и Ася приходили к Леонтьеву. Ольга обмывала Верочку, меняла белье, а Немочка мыла полы и занималась стиркой – ее не смущали ни простыни, испачканные фекалиями, ни Лешины трусы. Мать перестала следить за каждым Асиным шагом – хватало хлопот с младшей дочерью Ниточкой, милой дурочкой, которой и в пять, и в десять лет было три года. Ася больше не убегала в лес – лето она проводила на реке, купалась, загорала, читала. Мужчины и мальчишки поглядывали на нее – у Немочки было спелое тело, но не приближались: кто знает, на что способна девушка, которая полтора месяца разговаривала с трупом…

Леша проснулся от шума воды. Ася растопила плиту, занимавшую половину кухни, а сама умывалась под краном. Когда она подняла голову, Леонтьев увидел у нее под глазом синяк.

– Тебе яичницу или что, д-дядь Леш? – спросила она, глядя на себя в зеркало, которое висело над раковиной.

– Давай яичницу.

Ася набрала в чайник воды, поставила на конфорку, рядом пристроила сковороду.

Леонтьев закурил папиросу.

– Это кто тебя так? – спросил он. – Мать, что ли?

– Тебе т-три или пять? – Ася взяла из глубокой тарелки яйцо и занесла нож.

– Пять. – Леша погасил папиросу в медной пепельнице. – Я с ней поговорю…

– Она сказала, чтобы я шла к тебе…

Леша выжидательно молчал.

– Чтоб-бы я у тебя жила… чтобы м-мы жили… чтобы я насовсем… – Асина шея стала малиновой, голос ее сорвался. – Я к ней н-не вернусь, дядя Леша…

– Что у вас там произошло, Ася?

– Ничего. Но домой я не в-вернусь. Завтра последний экзамен, и в-все.

– Что все?

– Все.

– По какому у тебя экзамен?

– П-по немецкому.

– Что случилось, Ася? – снова спросил он.

– Н-ничего, – снова ответила Ася.

Она выложила яичницу на тарелку, не глядя на Лешу. А он принялся за еду, боясь взглянуть на Немочку.

Ольга Гофман открыла дверь не сразу. Не поздоровавшись, прошла в кухню, высыпала из банки на стол рис и села на табуретку.

Леша толкнул дверь в маленькую спальню. Шторы были задернуты, и Леша не сразу разглядел Ниточку. Он лежала на кровати, укрытая пуховым одеялом до глаз. Леонтьев сел боком на кровать, откинул одеяло и чиркнул спичкой. Ниточка попыталась улыбнуться, но у нее не получилось: губы, нос у нее распухли, под глазами набрякли синие мешки.

Леша дунул на спичку, провел ладонью по Ниточкиным волосам – девочка вздрогнула – укрыл ее одеялом и вышел.

Ольга перебирала рис, не поднимая головы и пошмыгивая носом.

Леша опустился на табуретку напротив и выложил на стол обломок гребня, тот самый, что был зажат в кулаке у Сваровского.

– А я-то думала, где он. – Ольга придвинула к Леше пепельницу. – А ты, значит, нашел.

– Нашел. – Леонтьев закурил. – Вот, значит, в чем дело… в Ниточке, значит, все дело…

– Лешенька… – Ольга одним движением смахнула весь рис на пол – зерна с сухим шелестом рассыпались по линолеуму – и закрыла руками лицо. – Лешенька…

– Оля…

– Я ведь сама ему ключ дала… подожди, говорю, пока нас нету… Ася в школе, я на работе… и мысли не было… и мысли не было, Леша! – Она отняла руки от лица и подняла голову. – И мысли не было… – Сглотнула. – Мы вернулись, а тут он… и Ниточка… она же никому никогда зла не делала… никому… а он… Лешенька, он ведь как жаба с ней… как жаба… ящер какой-то, господи, а не человек… она ж совсем ребенок, Леша… то отец родной, то этот… за что ей так, Леша? Все из-за меня, из-за меня, Леша… как вышла за этого ящера, так и пошло… из-за меня все… а куда мне было деваться? Куда, Леша? Ты же знаешь…