Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Почему?
— Не борется. Говорит, что устала. А когда человек не хочет жить — это смертельно опасно. Потому что все здесь. — Не Онисимов постучал пальцем по виску. — У меня был случай: я оперировал очень тяжелую язву, совершенно не верил в успех. Больной — шофер грузовика, обслуживал рыбный холодильник. Ел одну рыбу, как кот. И пил, по-моему… Но это не важно. Я боялся, что он умрет на столе. Но обошлось. Довел операцию до конца. Через час пошел посмотреть его в реанимации, а койка пуста. Я заглянул под койку: думал, упал. Никого нет. Побежали искать. Я захожу в туалет, смотрю — он сидит и курит. Мозг не принял тяжести агрессии. И, представляете, он выздоровел… А здесь… Такая операция в Америке стоила бы полтора миллиона долларов.
Не Онисимов налил себе шампанского и выпил.
— Хотите? — предложил он мне, хотя предлагать должна была я, а не он.
— Спасибо. — Я села к столу.
Не Онисимов тоже сел, но пить не стал, а, подперев лицо рукой, застыл в скорбной позе.
Я посмотрела на его невзрослую макушку, и в мое сердце вошла игла жалости.
— Но ведь вы ни при чем, — с убеждением сказала я. — Вы сделали все, что от вас зависело. А как она… это уж ее дело.
— Операция сама по себе, в отрыве от больного, не существует. Лучше пусть он выживет после плохой операции, чем умрет после хорошей… А тут еще муж пришел «спасибо» говорить. Коньяк принес. Французский.
— Значит, это ваша квартира? — удивилась я.
— Конечно. Я живу в соседнем подъезде.
— Я вас никогда не видела.
— И я тоже никогда вас не видел.
— А муж, значит, у вас сидит?
— Не знаю. Наверное.
— А почему нельзя было уйти через дверь?
— Неудобно уходить, когда к тебе пришел человек. А так я просто исчез. Без объяснений. Одно дело уйти, другое дело исчезнуть.
— И все-таки неудобно, — возразила я. — Вы должны вернуться.
— Я должен быть в больнице.
— А который час? — не поняла я.
— Это не важно. Я должен быть возле нее. Вернее, не должен. Я просто не могу быть ни в каком другом месте.
— Так идите…
— Я не могу вас бросить.
— Почему?
— Я уже сказал: вы мне не нравитесь.
— Но вы же не можете быть сразу в двух местах.
— Пойдемте со мной, — попросил Не Онисимов.
Я надела поверх свадебного платья дубленый халат. Сняла золотые босоножки и сунула ноги в валенки. Не Онисимов был в свитере и джинсах. В чем исчез, в том и остался.
— Дать вам что-нибудь? — спросила я.
— А что у вас есть?
— Ничего. У меня нет мужских вещей.
— Тогда одеяло, — нашелся Не Онисимов. — Одеяло у вас есть?
Одеял у меня было два. Одно пуховое. Другое ватное.
Я вынесла пуховое одеяло, поскольку оно было легче. Не Онисимов накрылся им с головой.
Одеяло ему очень шло.
Больница состояла из нескольких белых корпусов, и в темноте казалось, что корпуса в медицинских халатах.
Мы вошли в одну из дверей, стали подниматься на второй этаж.
— А почему меняют клапаны? — спросила я.
— Старый приходит в негодность. У нее был такой клапан, что я не понимал, как она вообще жила.
— А отчего они портятся?
— Не «они», а он. Митральный клапан. Между предсердием и желудочком.
— А почему он приходит в негодность? От переживаний?
— От ревматических атак.
— А что это за атака?
— Вы же не врач. Вы не поймете.
Мы вошли в кабинет. Не Онисимов сбросил одеяло на диван, достал из шкафа халат. Вышел из кабинета, но тут же вернулся.
— Идемте со мной! — велел он. Видимо, боялся оставить меня без присмотра.
В коридоре горел слабый свет. Было пустынно. Больные спали в своих палатах. «И тихо, как вода в сосуде, стояла жизнь во сне». Я пропустила «ее». «Жизнь ее во сне».
Она — не спала. Она лежала в одиночной палате. Смотрела над собой. Возраст ее не читался совершенно, что-то от двадцати до пятидесяти. Не меньше двадцати и не больше пятидесяти. Она смотрела над собой пустыми глазами и никак не отреагировала на наше появление.
— Алла! — позвал Не Онисимов.
Она продолжала смотреть над собой.
Не Онисимов приподнял от груди ее слабую руку и стал слушать пульс. Потом вернул руку на место.
— Алла! — тихо взмолился Не Онисимов. — Ну пожалуйста…
Алла не слышала. Или не желала слышать. От нее исходил вселенский холод равнодушия.
Не Онисимов хотел что-то сказать, но не смог. Повернулся и, как слепой, вышел из палаты. Мне показалось: он пошел и заплакал. Он даже меня забыл в отчаянии.
Игла жалости пронзила меня насквозь.
— Ну пожалуйста… — тихо повторила я и села на край постели.
Я села так, чтобы попасть в направление ее взгляда. В прямом смысле слова: попасться ей на глаза. Она увидела меня в белом свадебном платье и валенках и, видимо, решила, что это явилась Смерть в таком странном обличье, но даже Смерть ее не заинтересовала.
— Я понимаю вас, — горячо зашептала я. — Понимаю… Вы так долго мучились… Непонятно, как вы вообще жили. Вы устали и хотите отдохнуть любой ценой. Пусть даже вечным сном. Вы хотите отдохнуть от боли, от людей, от всего, что есть жизнь, потому что ваша жизнь — это сплошные атаки. Невозможно так давно и так долго страдать. Вы надорвались. В вас лопнула пружина. Я понимаю. Но, Алла… Вы же не одна. За вами стоит ваш врач, который вас починил. За вами сотни, тысячи больных людей, для которых необходимо ваше выздоровление как гарантия. За вами Дебейки, который вас ждет, и вся Америка. Там ведь тоже люди болеют. Там, между прочим, такая операция стоит полтора миллиона долларов. Ее может позволить себе только миллионер, да и то не каждый. А вам сделали бесплатно. А вы еще… кочевряжитесь. Ну хорошо, вам, может быть, наплевать на человечество, и на Америку, и на Дебейки, вы их не знаете. Но ведь за вами близкие люди. Ваш муж сидит сейчас, не спит, с ума сходит. Да вы просто не имеете права… Вы меня слышите?
— Кто вы? — тихо спросила Алла.
— Никто, — сказала я.
— Вы мне не кажетесь?
— Нет. Я есть.
Я низко наклонилась над Аллой, и мои очки упали на ее лицо. Алла оторвала от груди свою руку, поднесла к моим очкам и надела их на себя.
— Действительно… — проговорила она. — Вот теперь я вас вижу.
Она меня видела и слышала, и это вдохновило меня до озноба. Я совершенно забыла о себе и о той причине, о которой я не хотела распространяться. Была только эта палата, эти проявившиеся глаза и Не Онисимов за стеной.