Британцы смогли выбить немцев из Кана не ранее 18 июля, а американцы взяли Сен-Ло перед лицом отчаянного противодействия Танковой учебной дивизии лишь на следующие сутки. Ограниченные рельефом местности – высокими живыми изгородями лесов и кустарников, обе стороны страдали от невозможности маневрировать и от плохой видимости. К описываемому моменту, однако, Петер Штёльтен уже покинул передовую. В начале июля его роту отозвали в тыл для переформирования и перевода в другую часть, 302-й танковый батальон. Твердо вознамерившийся вместе с товарищами героически сражаться до самого конца, Штёльтен бурно возражал против перевода, он сел на мотоцикл и поехал к полковому командиру в надежде добиться отмены «самого бессмысленного, глупого и возмутительного приказа в моей жизни». Ничего не вышло. Взбешенный еще больше, на обратном пути Штёльтен попал в аварию. «Ваш сын в полевом госпитале, к сожалению, не ранен… в результате несчастного случая», – написал он грустно и лаконично из города Ле-Ман 8 июля[902].

Глубоко подавленный из-за аварии и обеспокоенный перспективой потери левого глаза, Штёльтен боялся угодить под трибунал уже за дикую гонку на мотоцикле. Первую неделю на больничной койке в Ле-Мане он перебирал в воображении «все возможные варианты от штрафного батальона до тюрьмы и разжалования». Он уже знал, что авария наверняка помогла ему избежать смерти. Когда полковник просто выбросил бумагу с обвинениями против шального офицера в корзину, тот не обрадовался. Напротив, он рассказал своей невесте Доротее о том, как он и другие молодые офицеры, с которыми они вместе проходили обучение, оценивали военную обстановку в начале вторжения и «пришли к трезвому и простому заключению»: «Никому из нас теперь не вытащить головы из петли, и жизнь наша кончена… И вот теперь, когда ни одного из тех лейтенантов нет в живых, а “Тигры” потеряны, я знаю, что только авария… спасла меня от того, чего мы ожидали».

Штёльтен находил вынужденный перерыв в боях ужасно тяжелым испытанием, признаваясь Доротее в том, как нуждается он в товариществе, напряжении и забытьи, даруемых передовой[903].

В то время как Штёльтен еще находился на излечении, остатки его гордой дивизии медленно, но верно перемалывались пользовавшимся огромным численным перевесом противником – в наступлении участвовало 140 000 союзнических солдат. 25 июля 2000 союзнических бомбардировщиков отправились бомбить немецкие позиции в ходе небывалой доселе демонстрации воздушного могущества на поле боя. Танковая учебная дивизия находилась прямо у них на пути. К тому моменту когда 5 августа ее потрепанные части и подразделения получили приказ отступить к Алансону на отдых и переформирование, от соединения практически ничего не осталось: из Нормандии она ушла с двадцатью боеготовыми танками. Сумев связать боями и сковать американские и британские войска на Котантенском полуострове на протяжении шести недель, остатки немецкой 7-й армии очутились в почти полном окружении в Фалезском котле.

Зрение Петеру Штёльтену в военном госпитале в Ле-Мане все-таки спасли. Приходя в себя в гостинице в Вердене, он все глубже погружался в депрессию, осаждаемый приступами чувства вины перед друзьями и не понимающий, за что он теперь воюет. 24 июля он писал Доротее, будто «мир кажется почти безынтересным, монотонно мрачным и состоящим из неописуемой смеси апатии и напряжения». Через два дня он убеждал девушку забыть его, поскольку: «Мне стыдно, что уже целую неделю я есть ничто – все что угодно, но не сила внутри… Я могу внушать тебе только презрение»[904].

Выход он нашел не в привычном роде деятельности – не в рисовании, – а в исступленном писании по ночам, но не дневника или воспоминаний, а драматических диалогов между тремя молодыми военнослужащими и двумя молодыми женщинами. Дав двум солдатам имена погибших друзей, Тео и Карл, а одной женщине – пленяющее жизнелюбие своей невесты Доротеи, Штёльтен заставил персонажей спорить между собой о его дилеммах. Карл имел лучшие позиции: он утверждал, будто в войне нет ни Бога, ни смысла, а солдаты просто идут на гибель, точно мухи под гигантскую мухобойку. Тео отстаивал другую точку зрения: он видел происходящее под религиозным углом зрения и настаивал на том, что солдаты погружаются в благоговейный ужас божественного таинства:

В образе Ангелики Штёльтен видел Доротею: «Представь себя цветком, который растет, созревает, разбрасывает семена, чахнет и уходит обратно в землю». Стоит ли удивляться, что именно любовь к жизни Ангелики выводит трех молодых солдат из темноты и заставляет самого рассудительного из них, Михаэля, возносить страстную молитву за преображающие свойства любви человека. Только любовь в состоянии вырваться из бренной и смертной оболочки человеческого тела. «Любовь! Она есть желание союза с лучшим и воля раствориться в прекрасном. В этом чувстве и воле мы хотим научиться преодолевать мир, как Эмпедокл»[906].

Штёльтен признался Доротее, что облегчил себе литературные объяснения смысла войны, «дав последнее, самое важное слово Гёльдерлину (а не Библии) и заручившись лучшими для себя шансами». Если вдохновение Штёльтен черпал в драме поэта-лирика «Эмпедокл», мерилом жизни в Нормандии служил «Гиперион»[907] Гёльдерлина: «Теперь на твою долю выпало испытание, и уж тут обнаружится, кто ты»[908]. К тому моменту когда противник уничтожил его дивизию, а ближайшие друзья погибли, Штёльтен знал, что союзники пользовались техническим преимуществом и рассчитывать одолеть их при таких условиях немцы не могли. «Со временем материальное превосходство берет свое», – писал он Доротее. Он видел, насколько необратимо изменилась война, перестав быть приключением, которое он и вся когорта выпускников гимназий так опасались пропустить в 1939–1940 гг. Однако в одном ключевом аспекте Штёльтен остался таким же, как и прежде. Ему прививали патриотические добродетели: «преданность», «отвагу», «готовность к действию», «самопожертвование», «верность» – и все они продолжали работать[909].