На протяжении относительно спокойной весны 1944 г. бомбежки, впервые более чем за год, перестали служить главной темой разговоров; люди теперь больше жаловались на сезонную нехватку картофеля и свежих овощей. Но все это вытесняли мысли о предстоящем вторжении на западе. Союзники располагали преимуществом в виде возможности выбирать время и место, но, если бы их удалось сбросить обратно в море, на другую высадку они в 1944 г., а то и вообще вряд ли бы решились. Союзническое вторжение, казалось, сулило немцам наиболее серьезный шанс перехватить инициативу и повернуть ход боевых действий в свою пользу. Ах, если б только «заманить» британцев и американцев на Европейский континент и решительно разгромить их на той же земле, на которой в 1940 г. потерпели позорное поражение французы и опять-таки британцы! Достойный ответ на разрушение немецких городов. Более всего волновало всех весной 1944 г., клюнут ли союзники на наживку или предпочтут с большей безопасностью для себя продолжать длинную войну на истощение. За оптимистическими ожиданиями в связи со сражением на берегу Ла-Манша скрывался пессимизм в отношении способности рейха выдержать длительную – бесконечную – войну в воздухе[883].

На внутреннем фронте начальство СД все меньше тревожилось по поводу социальной революции и все больше опасалось сексуального взрыва, настолько, что в апреле 1944 г. даже составило особый рапорт об «аморальном поведении немецких женщин». По мнению его авторов из Главного управления имперской безопасности, проблема произрастала «из-за продолжительности войны» и того тревожного факта, «что значительное количество женщин и девушек все больше склонны предаваться распутству». По всей видимости, тон задавали жены выполнявших свой долг на фронте мужей, – в каждом городе и городке все знали пивные, куда ходили эти дамы ради встреч с мужчинами. Незамужние молодые женщины и девушки не отставали: СД отмечала рост процента беременностей и венерических болезней среди девиц в возрасте между 14 и 18 годами. Подобные вещи служили основополагающими причинами для отправки их в исправительные дома, и, как фиксировала СД, комитеты по делам молодежи во многих городах именно так и поступали. СД тревожилась и по поводу вступления немок в половые связи с иностранцами – умаление национальной чести даже при отсутствии нарушения расовых законов. Сотрудников безопасности волновали дети, брошенные на произвол судьбы «делать, что хотят», пока их матери занимаются любовью с первыми встречными, пусть даже и с немцами, в тесных подвальных апартаментах за тонкими перегородками – порой просто за ширмой. СД страшно беспокоило воздействие неверности жен на боевой дух мужей в армии[884].

Вести с фронтов подтверждали обоснованность подобных страхов. Один солдат в артиллерийской части Курта Оргеля обратился к нему за советом после получения рушившего его жизнь письма от жены. «Побывки нет, – написала она. – Кто знает, когда ты приедешь? По всей вероятности, только после войны. Мне незачем ждать тебя. Могу иметь хоть четырех мужиков, если только захочу, в любой момент. Мне все надоело, я хочу этого прямо сейчас! В конце концов, я хочу иметь пару крепких парней – здесь и сейчас. Все, не знаю уже, что еще написать!»

Курт посоветовал солдату не пытаться удержать жену, а Лизелотте Пурпер написал: «То, чего мы требуем от него, он вправе ожидать от жены» – верности и стойкости. Однако Курт признавал факт: очень многие «военные браки» развалились, отчего само понятие вызывало циничные ухмылки и аллюзии. Курт спрашивал Лизелотту, что же так отличает их союз? Может быть, другие просто принимали сексуальное влечение за «настоящую, глубокую любовь»? Были ли другие пары слишком молодыми, или у них всего-навсего не оказалось достаточно времени узнать друг друга? Но он не задавался вопросом о том, насколько война изменила их с Лизелоттой отношения. Та недавно жаловалась, что последние шесть лет живет «точно монашка». Как она заметила, почти никто не спрашивал ее о муже. В 1944 г. даже ношение обручального кольца в Германии зачастую ничего не означало. «По всей вероятности, – предполагала она, – у большинства людей имелся скверный опыт и они предпочитали “не спрашивать”». Смерть и неверность все только осложняли[885].

Хранители морального облика гражданок Германии из СД и католической церкви совпадали в женоненавистнических диагнозах сексуального беспорядка. СД призывала к отказу в выплатах «денег на поддержку семьи» солдатским женам, ведущим «распутный» образ жизни, призывала военнослужащих ради поддержания воинской чести не спать с женами товарищей. Сотрудники безопасности требовали от Министерства пропаганды «деэротизировать» прессу, радио и кино путем исключения песен с «эротическими» куплетами. Однако как нацисты, так и католические поборники морали блуждали в потемках и не знали средства для восстановления сдерживающих механизмов. Если отбросить их недовольство и огорчение по поводу «аморальности» по состоянию на начало 1944 г., общество все еще демонстрировало способность выдерживать напряжение и тяготы «тотальной» войны. Структуры его в большинстве своем работали, а ожидания и чаяния послевоенной жизни оставались скромными – сосредоточенными на поиске жилья, создания семьи или воссоединения с ней и выстраивания карьеры на личном уровне, в своем мире, куда однажды вернутся солдаты с фронта[886].

СД отмечала еще одну проблему, возникшую отчасти из немецкого культа «знаков любви», а именно – поддерживаемой в народе традиции побуждать девочек-подростков писать письма и посылать бандероли незнакомым неженатым молодым солдатам. «Дорогая, незнакомая мне фройлейн Гизела! Вы, должно быть, совершенно удивитесь получением почты от незнакомого вам солдата и начнете ломать себе голову, откуда у меня взялся ваш адрес», – начиналось одно письмо в октябре 1943 г., направленное молодым подводником по имени Хайнц из далекой Норвегии Гизеле, проживавшей вместе с родителями девушке из Берлина. На протяжении целых четырех лет переписки они, по всей видимости, виделись один-единственный раз, когда в июне 1944 г. Хайнцу наконец дали отпуск. Однако в остальное время оба с нетерпением ожидали встречи, фантазируя на тему, когда и как это произойдет, а пока обмениваясь корреспонденцией и снимками. Ее фотографии он прикреплял к койке – единственному кусочку личного пространства, «чтобы всегда видеть тебя, когда встаю, и вечером, когда ложусь спать, мне надо видеть тебя. И тогда я думаю: “Сейчас Гизель тоже думает обо мне ”»[887].