– Дерева, увитого плющом? – Я подошла к груде величественных обломков. – Бедное дерево. – Я улыбнулась, но, наверное, не без грусти. – Символично, тебе не кажется? Вот лежит прошлое – вся ложь, тайны и то, что ты назвала бы «романтикой»… А теперь оно будет порублено, увезено прочь и забыто… Очень удобно. – Я бережно погладила нежный листок. – Бедное старенькое дерево…

– Вот бы… – Жюли вдруг умолкла и вздохнула. – Я хотела сказать, вот бы дедушка знал, что вы с Адамом поселитесь в Уайтскаре, но тогда бы ему пришлось узнать и все остальное.

Мы замолчали, думая о своевольном и обаятельном старике, который так наслаждался властью над другими, что и после смерти оставил за собой тянущийся из могилы шлейф проблем.

Но тут Жюли вдруг вскрикнула и кинулась вперед мимо меня.

– В чем дело? – удивилась я.

Девушка не ответила.

Взобравшись на остатки парапета старинной стены, она балансировала на краю, стараясь дотянуться до широкой трещины, зиявшей в расщепленном стволе увитого плющом дуба. Где-то там, среди прогнившего, раскрошившегося дерева находилось дупло, которое в былое время глупые влюбленные сделали почтовым ящиком. Со странным ощущением дежавю наблюдала я, как Жюли, тоненькая и гибкая, одетая в бумазейное платье, какое и я могла бы носить в девятнадцать лет, тянется вперед, роясь среди трухлявых щепок, и вытаскивает оттуда что-то похожее на листок бумаги.

Она стояла на стене, глядя на свою находку – грязную, в пятнах и обтрепавшуюся по краям, но сухую.

– Что это? – с любопытством поинтересовалась я.

– Письмо…

– Жюли! Не может быть! Никто другой…

Слова замерли у меня на губах.

Жюли слезла со стены и протянула его мне.

Взяв его, я недоверчиво воззрилась на конверт да так и осталась стоять. Буквы плясали и расплывались перед моими глазами. Надписан он был торопливым юношеским почерком, и, даже несмотря на размытые, едва разборчивые чернила, несмотря на грязь и плесень, я различала, что пером двигал отчаянный порыв. И знала, что гласит неразборчивая надпись:

А пятно в верхнем углу добавляло: «Лично».

Постепенно я стала осознавать, что говорит Жюли:

– …Ну вот, и по дороге я встретила почтальоншу. Помнишь ее, старенькую Энни? В тот год она как раз ушла на пенсию. Она дала мне письма для Уайтскара, а я разносила их за нее. Конечно, ей не полагалось так поступать, но ты ведь помнишь, она частенько так делала, чтобы не шагать лишнего. А я столько раз видела, как вы с Адамом обмениваетесь письмами в дупле, и я ведь тогда была совсем еще ребенком, вот и решила, что это лучше всего…

Голос ее дрогнул. До меня дошло, что я повернулась и во все глаза смотрю на нее.

– Вот я и положила его в дупло. Только сейчас вспомнила. А тогда и думать забыла. Я… я вскарабкалась на стену и запихнула конверт как можно глубже.

– Ну разумеется, – произнесла я, – а поскольку он знал, что я уехала, то больше туда и не заглядывал.

– Само собой. Аннабель…

– Да?

– Это было… как ты думаешь, это было очень важное письмо?

Я взглянула вниз, на письмо, а потом вверх – на дерево, увитое плющом, где это письмо пролежало все восемь лет. Если бы оно достигло Адама тогда, все эти годы назад, как сложилась бы наша жизнь? Больная жена, грозящее разорение, смятение духа, а в довершение всего – несчастная девушка, почти девочка, всецело вручившая себя его заботам и здравому смыслу. Кто скажет, не к лучшему ли, что все сложилось так, как сложилось? Время, которое мы потеряли, – бо`льшая его часть – не принадлежало нам. Дерево, увитое плющом, этот «символ», как я его назвала, обмана и тайн, не давало нам соединиться, разделяло нас, пока наше время не стало принадлежать нам, только нам одним…

Жюли встревоженно наблюдала за мной.

– Что, оно и вправду было таким важным?

– Вряд ли.

– Я… наверное, мне следует отдать письмо ему и все рассказать.

Я улыбнулась сестренке:

– Мы с ним встречаемся сегодня вечером, сама и отдам.

– Ой, правда? – просияла Жюли. – Скажи, я страшно раскаиваюсь и надеюсь, там не было ничего особенно важного.

– Если и было, – успокоила ее я, – то теперь все это вряд ли имеет значение.

Я словно бы очутилась одна на сошедшем с холста пейзаже.

Безветренное небо окрасилось глубокой вечерней синевой. На юге недвижно висели высокие кучевые облачка. Под ними вздымались и опадали голубые складки холмистой гряды, ровные склоны пастбищ, свежих после ночного дождя и золотисто-зеленых в лучах клонящегося к закату солнца.

Нагретые блоки обтесанного римлянами камня пригревали мне спину. Снизу дремало и чуть рябилось озеро, оставшееся неизменным с того самого дня, как я впервые сидела здесь. Два ягненка с черными мордочками мирно дремали на солнышке – казалось, те же самые, что лежали здесь восемь лет назад, когда все это только начиналось…

Время было. Время есть…

Я сидела здесь, в теплой сине-зеленой тиши, и предавалась воспоминаниям. Не слышалось блеяния овец, и кроншнепы утихли, и ветерок не шелестел в траве, а пчелы разлетелись из тимьяна по ульям. Точно мир до того, как зародилась в нем жизнь, а я вполне могла быть в нем первой и единственной женщиной, сидящей здесь и мечтающей об Адаме…

– Аннабель.

Хотя я ждала его, но не слышала шагов, – должно быть, он тихо подошел по мягкому дерну с южной стороны Стены. Теперь он стоял у меня за спиной. Заспанные ягнята даже головы не приподняли.

Я не повернулась. Протянула руку, а когда его рука накрыла ее, поднесла покрытую шрамами и рубцами тыльную сторону ладони к своей щеке и прижалась к ней.

Время пришло…

Я думаю, моя мать вполне могла бы стать колдуньей, если бы захотела. Однако она встретила моего отца, почтенного священника, и их женитьба свела на нет реальную для нее возможность превратиться со временем во вторую фею Моргану. Вместо этого она стала женой английского викария и управляла приходом так, как было принято тогда – более полувека назад, – железной рукой, даже не прикрытой перчаткой. Она сохранила всю яркость своей натуры, являя во всем свое превосходство, сдобренное налетом жестокости, и не испытывая ни малейшего сочувствия к слабости и некомпетентности. Думаю, у меня было трудное детство. Наверное, и у нее было такое же. Я помню фотографию ее матери, своей бабушки, которую я так никогда и не видела и которой, однако, я боялась все детство: стянутые назад волосы, жесткий, испытующий взгляд и безгубый рот… Бабушка жила где-то в дебрях Новой Зеландии и обладала всеми необходимыми добродетелями первопроходцев, кроме того, была известной целительницей и сиделкой. В былые времена ее, наверное, считали бы знахаркой или колдуньей. Впрочем, именно так она и выглядела. Моя мать – улучшенная с точки зрения внешности копия бабушки – унаследовала от нее все эти качества. Безжалостная по отношению к здоровым, принципиально презирающая всех женщин, безразличная к детям и животным, она тем не менее была бесконечно внимательна и терпелива с новорожденными и прекрасно ухаживала за больными. Лет сто назад она бы кормила бедных и убогих бесплатным супом и желе, но эти времена прошли, и теперь вместо этого она председательствовала на деревенских собраниях и делала то же желе и джемы для продажи («Нам нужны деньги, а люди все равно не ценят то, что достается им бесплатно»), а когда в шахте происходил несчастный случай, она всегда шла туда вместе со своим мужем и доктором и была нужна там не меньше, чем они.