Покачивая головой, Патриция разглядывала Узеппе, который смотрел на нее снизу вверх, улыбаясь. «А я тебя, сразу узнала, — сказала она и добавила: — А это твоя племянница!»

Узеппе, казалось, не понимал. «Да, племянница! Ты — ее дядя!» — подтвердила Патриция со смехом, но лицо у нее задрожало. Взяв ручку девочки в свою, она помахала ею и сказала: «Нинучча, попрощайся с Узеппе!» Вдруг смех ее перешел в приступ рыданий. Она поднесла детский кулачок себе к глазам, пытаясь вытереть им слезы. «Я все еще не могу поверить… Столько месяцев прошло, а мне все кажется, что это неправда! Я ко всему была готова, но не к этому! Я была готова к тому, что он бросит меня с животом и уйдет! Только не то, что случилось!»

Распухшими от слез глазами Патриция улыбнулась Узеппе и, покачивая головой, сказала ему голосом, в котором звучали одновременно материнские и детские ноты: «Узеппе, он так тебя любил! Я даже ревновала немного, потому что он тебя любил больше чем меня. Однажды он меня даже ударил, потому что я сказала о тебе какую-то гадость… А вот и автобус, — сказала Патриция, торопливо вытерла слезы платком, который она с трудом нашла в сумке. — Мы пошли… Прощай, Узеппе».

Располневшие бедра Патриции покачивались при ходьбе: она была на высоких каблуках. Когда она садилась в автобус, из-под юбки стали видны голые ноги. Кондуктор, из уважения к матери, высунулся из двери и помог ей подняться. В это время в автобусе было мало народу. Патриция села у открытого окна и с горьким выражением на лице помахала на прощание рукой. Узеппе ответил, медленно открывая и закрывая поднятую вверх ладонь. Автобус тронулся. Красавица, сидя на тротуаре, следила за его движением, тяжело дыша. Последнее, что увидел Узеппе, следя глазами за удаляющимися родственницами, были черные блестящие волосы Патриции, склонившейся над малюткой, и кокетливый локон на гладкой головке девочки.

Подойдя к назначенному месту, Узеппе и Красавица увидели Шимо, который стоял у входа в шалаш и ждал их. Еще не поздоровавшись, Узеппе взволнованно объявил, что он — дядя, и только что встретил свою племянницу! Но Шимо встретил эту ошеломляющую новость без всякого удивления. У него самого (сказал он) несколько племянников — сыновей его старших братьев, одному из которых исполнилось уже четырнадцать лет. «А у матери есть в деревне племянница, которая доводится ей тетей!» — добавил он.

Наморщив лоб от умственного усилия и загибая по очереди пальцы, Шимо принялся объяснять. У его деда по матери, Серафино, было десять младших братьев, некоторые из них уже умерли. Самый младший эмигрировал в Америку. Там он овдовел.

У Серафино было также девять детей — шесть дочерей и трое сыновей: матери Шимо они приходились сестрами и братьями. Все они были замужем или женаты (кроме троих: одна сестра умерла в младенчестве, одна стала монашкой, одного из братьев убили). У них было по семеро, шестеро, четверо детей, больших и маленьких, которые приходились матери Шимо племянницами и племянниками. Одну из них, уже почти взрослую, звали Крочифера.

Прошли годы, и вдовый американец, по имени Иняцио, уже в годах, вернулся в деревню и открыл магазин. Однажды он сказал: «Мне без женщины не обойтись» и взял в жены Крочиферу, которая, будучи племянницей матери Шимо, превратилась в ее тетю, так как вышла замуж за ее дядю! А для самого Шимо она стала не только двоюродной сестрой, но и двоюродной бабкой, в качестве невестки его деда Серафино, который оставался ей также дедом, как и всем остальным внукам!

«А где он теперь живет?» — спросил Узеппе.

«Мой дед живет в Тирьоло».

«А что он делает?»

«Топчет виноград».

Узеппе не стал задавать других вопросов, поскольку Шимо не терпелось показать гостям свое сокровище — знаменитую медаль. Он хранил ее уже не в ямке, где было слишком влажно, а в глубине наматрасника, который служил ему, как оказалось, также и в качестве шкафа для одежды. Медаль была завернута не только в целлофан, но и в фольгу.

Это была круглая табличка из легкого металла, на вид напоминающего золото, которая рекламировала определенную марку шин. В центре ее имелась надпись: «Бартали — король гор! Он использует такие-то покрышки», а по окружности — «Джиро дʼИталия 1946» и еще что-то (разумеется, для Узеппе все эти надписи были как китайские иероглифы). Как только Шимо развернул двойную обертку и показал медаль, Красавица приветствовала ее радостным лаем: «Я ее уже видела», а Узеппе, конечно же, покраснел. К счастью, Шимо не понимал собачьего языка и в этот момент не смотрел на Узеппе, так как озабоченно разглядывал медаль со всех сторон — не потемнела ли она от сырости. Не отрывая глаз от медали, он дал Узеппе взглянуть на нее, потом быстро завернул и положил обратно. Он стал рыться в старых газетах и тряпках, которыми был набит наматрасник, желая, очевидно, показать гостям еще что-то интересное. И действительно, он вытащил оттуда сначала маленькую разноцветную расческу, какие обычно продавали с лотков вместе с другими американскими товарами, а также застежку от туфель со стеклянными бусинками, подобранную им на улице, затем — сломанный стеклоочиститель от автомобиля. Потом он показал также будильник, который шел (правда, слишком быстро, но Шимо умел определять время по солнцу). Наконец, он показал последнее из сокровищ — электрический фонарик, наподобие тех, которые Узеппе видел у партизан. Шимо сказал, что фонарик может работать двести часов без перерыва, правда, сейчас в нем не было батарейки, но человек, подаривший его, обещал вскоре купить и батарейку.

«А кто тебе его подарил?» — спросил Узеппе.

«Один педик».

Гнездо цикад оказалось вещью занимательной, но непонятной. Метрах в шестидесяти от шалаша, за пригорком, росло дерево с коротким стволом и огромной кроной. На одной из веток была большая щель, и Шимо сказал, что там цикады откладывают яйца. Потом он показал на небольшое отверстие в рыхлой земле у подножия дерева и объяснил, что это и было собственно гнездо, где из яиц высиживались цикады. Он рассказал, что накануне видел на коре дерева только что вылупившуюся цикаду, которая пыталась освободиться от скорлупы. Поскольку Шимо как раз уходил в город, он не тронул цикаду, еще не пришедшую в себя и не умеющую летать. Но теперь не было ни цикады, ни скорлупы: наверное, ее съело какое-нибудь животное или унес порыв ветра. Возможно, научившись летать, она жила уже вверху, в расщелине дерева или на каком-нибудь другом дереве, и скоро, если это самец, можно будет услышать его пение: поют только самцы, а самки не поют.

Узеппе уже слышал раньше пение цикад, но никогда их не видел. Однако они не стали ворошить гнездо, чтобы не мешать высиживанию других маленьких цикад. Шимо сказал, что вчерашняя была всего лишь гонцом, предвестником, и что скоро появится на свет ее многочисленная родня, состоящая из немых самок и поющих самцов.

Они пошли на берег реки, так как Шимо, прежде чем пойти в кино, хотел искупаться. Узеппе пришлось с сожалением признаться, что он еще не умеет плавать. Пока Шимо и Красавица купались, он грустно стоял на берегу.

Выйдя из воды, голый Шимо с гордостью продемонстрировал Узеппе гениталии, говоря, что он уже настоящий мужчина. Если он думает о некоторых вещах, — например, о поцелуях, увиденных в кино, или о своей двоюродной сестре — двоюродной бабке Крочифере, это место у него набухает. Узеппе, заинтересовавшись разговором, показал Шимо и своего воробышка, желая узнать, долго ли ему до настоящего мужчины. Шимо заверил, что у Узеппе в этом смысле все в порядке, но ему надо немного подрасти. Узеппе тогда подумал, что, когда вырастет, сможет, наверное, и петь в полный голос, как цикады-самцы.