– Почему я мокрая? – спрашивала Катя.

– Дождь был, – отвечала тетя Валя.

Она садилась за стол рядом со Славиком. Тетя Валя кормила их манной кашей. Катя удивлялась – такая каша вкусная, оказывается. Почему она раньше никогда не ела манную кашу? Славик смотрел на Катю и тоже начинал есть. Они шли за добавкой. Большим половником тетя Валя наваливала в тарелки еще по порции. И Катя со Славиком ели. И подходили снова за добавкой. Но тетя Валя знала, что больше нельзя. Они оба – Катя со Славиком – не чувствовали насыщения, сытости, как и не испытывали голода. Если их не кормить, не сажать за стол, оба умерли бы от истощения. Или от переедания, если позволить им съесть столько, сколько захотят. Тетя Валя строго говорила: «Больше нельзя», – и Катя со Славиком покорно шли и ставили тарелки на стол грязной посуды. «Нельзя» – это слово они понимали.

Катя со Славиком дружили, но молча. Ни разу – ни за обедом, ни за завтраком – они не заговорили. На пляж Славик любил ходить с Катей – он помогал ей поливать сумку или шляпу, или ее ноги из детской лейки. Катя улыбалась. Славику нравилось поливать, а Кате нравилось, что ее поливают.

Детских леек у нее было много. И Славик думал, что все лейки – Катины. Или должны быть у Кати. Славик отбирал лейки у маленьких детей, которые играли на берегу, и нес их Кате. Дети плакали, мамаши негодовали. Требовали отдать лейку. Катя отдавала с мягкой улыбкой сумасшедшей. Но Славик снова забирал игрушку. Тетя Валя, которой из окна был виден тот кусок пляжа, где обычно бывали Славик с Катей, выбегала, забирала лейку у Славика в обмен на пирожок с вишней, уводила Катю, успокаивала мамаш.

Иногда Славик прыгал с детского камня вместе с малышней. Кодекс поведения он заучил твердо – никого не сталкивал, помогал забраться. Ему нравилось помогать маленьким детям. И при этом он вдруг мог прыгнуть невпопад и подтопить ребенка. Или неловко повернуться и столкнуть малыша с камня. Славик не понимал, что сделал не так. Ильич не разрешал ему прыгать, если на пляже собиралось много отдыхающих, чужих, а не местных. Когда камень был свободен, Ильич разрешал прыгнуть, но Славику было неинтересно одному.

Впрочем, мальчик не умел долго расстраиваться и придумывал себе другое занятие. Например, брал трехлитровую пустую пластиковую бутылку из-под воды и складывал в нее камни, набивая по горлышко. Когда бутылка оказывалась полной, Славик высыпал камни и принимался снова заполнять емкость. Ильич знал – пока Славик не заполнит камнями бутылку по самое горлышко, с места не сдвинется. И спокойно уходил плавать. Как в молодости. Нырял, плыл под водой, потом кролем, брассом. И назад. Он плавал бы еще, но нужно было возвращаться, пока Славик не положит последний камень в бутылку. Ильич мечтал о том, чтобы поплавать всласть, уплыть далеко и вернуться часа через два.

Галя об этой мечте знала и предлагала посидеть со Славиком. Но Ильич чувствовал, что не сможет расслабиться. Станет о сыне думать. А если он чудить начнет, что тогда? Гале будет неудобно, хотя она все про Славика знала. Больше, чем кто-либо. Но переживать начнет. Пока Славик был маленьким, Гале было проще. Но он стал подростком, и Галина растерялась – не знала, что с ним делать, как себя вести, как объяснять посторонним людям болезнь мальчика. Тетя Валя, когда скандалить прекращала, сразу всем сообщала:

– Вы че? Не видите, шо ребенок больной? Да молитесь Богу, что ваш таким не уродился! Неужель не понимаете? Из-за лейки какой-то! Пожалеть ребенка надо! Он хоть здоровый с виду, а по мозгам – дите неразумное. Вы ж мать. Вам не совестно?

И мамашам, которые только что кричали, мол, взрослый парень, а так себя ведет, замолкали немедленно. Ведь и вправду больной. Его пожалеть надо. И слава богу, что мой нормальный. Вот ведь горе для родителей.

Но находились и такие, кто продолжал вопить. Да что тут сумасшедший делает? Почему его на пляж пускают? А если он утопит кого? Что от него ждать? Сейчас лейку забрал, а потом камень возьмет и по голове ребенка стукнет. И тогда тоже в положение надо входить?

Тогда тетя Валя багровела лицом, которое и так было всегда красным от долгого стояния над плитой, духовкой и кастрюлями, вытирала пот со лба и начинала орать так, что бакланов перекрикивала.

– Ты мать? Да это тебя надо прав лишить! Вон, ты уже бухая с утра! Я ж знаю, где ты накачиваешься! Я тут всех знаю! У Анжелы уже заправилась?

Мамаша тут же прикусывала язык. Потому что у Анжелы в магазинчике с утра заправлялись все – кто водой, кто «Отверткой» в банке, кто пивком, а кто и вином дешевым.

– Да шоб ты горя не знала! – продолжала вопить тетя Валя. – Да шоб твой муж никогда не узнал, с кем ты тут валандаешься! Ребенок больной ей помешал! За своим следи, шоб он был здоров!

Галя так не могла. Она извинялась. Сто, двести раз. Ни про Славкину, ни про Катину болезнь не говорила. Не могла. Больше не могла. Язык не поворачивался. Извинялась и лепетала, что Славик – добрый, никому зла не причинит. Он нежный, ласковый. Вы не смотрите, что он взрослый. Да он как младенец. Ему тепло и любовь нужны. Только матери у него нет, мать его бросила. Бедный ребенок.

– А вы ему кто? – спрашивали мамаши.

– Никто, – отвечала Галя.

Ильич никогда не вступал с отдыхающими в объяснения. Он сразу забирал сына и уводил с пляжа. Следом послушно шла Катя, будто ее тоже «забрали». Катя Ильича слушалась, как и тетю Валю. Если Ильич говорил: «домой», значит, надо идти.

Славик рос, оставаясь маленьким. Он понимал, что если целуют – это хорошо, приятно. Если обнимают, тоже приятно. Если ругают, положено плакать. Но он совершенно не понимал, что такое стыдно. Мог снять трусы на пляже, потому что они мокрые и ему неприятно. Славик не любил, когда ткань к ногам липнет. Галя купила ему плавки, но лучше не стало. Славик помнил, что папа станет ругать, если трусы будут мокрыми. А плавки были мокрыми. Значит, папа расстроится. И Славик сдирал с себя плавки. Галя говорила, что от моря плавки всегда мокрые, что это специальные трусы, а мокрыми не могут быть другие трусы, и что папа ругать не будет, но Славик не улавливал разницы. Он понимал только «мокрое» и «сухое». Тогда Галя решила класть Славику запасные трусы, чтобы он мог переодеться. Но мальчик боялся заходить в раздевалку. Ту самую, где ноги все видят. Железный закуточек. Славик ни в какую, до слез, до истерики отказывался заходить в раздевалку. Галя опять объясняла, что нельзя снимать трусы прямо на пляже, он уже большой, а большие не должны так делать. Должны переодеваться в раздевалке. Но Славик опять не понимал разницы. Почему ему нельзя на пляже, а маленьким детям можно? Разве он уже большой? Разве не ребенок? Раздевалки он боялся панически. Наверное, это была своеобразная форма клаустрофобии. Но Славик с ней жил. Потому что ни лифтов, ни других закрытых помещений в их поселке не имелось. А те, что имелись, – подвалы, душевые, – Славика не пугали. Раздевалка же вызывала ужас и приступ паники.

– Подожди, видишь, там уже занято, – сказала однажды Галина, показывая на чужие ноги, которые были видны от колена.

И Славик перепугался. Он плакал навзрыд, а Галя не могла понять, в чем дело. Потом догадалась. У мальчика в голове не укладывалось, как у раздевалки могут быть ноги. И что это за фокус такой – человек исчезает, а ноги остаются. Галя на себе показывала – заходила, выходила, а Славик продолжал рыдать.