которые уже существовали между штабом и Временным правительством. Вопрос о замене главнокомандующего тогда еще не возникал?

Крохмал. Но отчего же, Корнилов находился там 3 августа. Я должен напомнить вам, что поездка Барановского состоялась после этого.

Украинцев. Полковник Барановский должен был поехать в Киев проведать свою больную мать (или отца?) и по пути остановился в Ставке.

Керенский. Да. Он поехал в Киев к больному отцу. Я хочу быть точным и боюсь положительно утверждать, просил ли я его заехать в Ставку, или он поехал туда по своему решению. Давайте предположим, что это я попросил Барановского поехать туда. Вопрос в данный момент состоит в том, чтобы прояснить, какова была позиция Союза офицеров. Должен сказать, что с 3–5 июля Союз офицеров придерживался несколько агрессивного отношения к Временному правительству и обращался к последнему с телеграммами в духе «большевизма справа». «Мы просим это», «мы требуем то», «мы протестуем» и т. д. Когда я прибыл в штаб, Новосильцев всегда встречал меня, проявляя явную оппозиционность. В отношениях между людьми часто бывает такое — особенно в политических и социальных вопросах, — когда кто-то ясно ощущает противодействие, хотя и не может дать никакого документального подтверждения этому. Напряженность атмосферы в Ставке, особенно среди Главного комитета Союза офицеров, ощущалась уже давно; а за месяц или, возможно, раньше, до всех этих событий — примерно в конце июля, я получил точную информацию о заговоре, который готовился среди офицеров и имел центры в Петрограде и в Ставке.

Шабловский. В конце июля?

Керенский. Да, возможно, еще раньше; это можно проверить следующим образом: когда вышел закон, дающий право арестовывать офицеров, которые не несли службу, и отправлять их в ссылку?

Либер. Думаю, 9 июля.

Керенский. Нет, позже. Через неделю или две до того, как этот закон был обнародован, я думал о способе организовать борьбу против заговорщиков. В конечном итоге законные меры, которые не позднее апреля месяца я, как министр юстиции, выработал для формальных целей, теперь стало необходимо применить на практике. Конечно, я информировал Временное правительство об этом новом феномене — «волне заговоров». В это время произошли аресты великих князей, но казалось, что нас намеренно навели на ложный след. Барановский направился в Ставку, чтобы расследовать, каково настроение и образ мыслей у людей на месте, и пролить свет на то, что делается в Союзе офицеров. В следующий раз, после поездки с Савинковым, он, между прочим, сказал мне по возвращении: «Сейчас атмосфера в Ставке отчаянная; они совершенно не выносят вас».

[Я считаю необходимым заострить тот факт, что поездка полковника Барановского в Ставку не была и не могла быть связана с вопросами политических расследований. Устройство заговоров в Союзе офицеров было своего рода делом контрабандным, и расследование по этому делу велось отдельно. Из гущи Главного комитета Союза офицеров набирались наиболее активные заговорщики; члены Союза в разных городах также являлись агентами конспираторов на местах; с другой стороны, они также определяли характер легальных заявлений или акций Союза. Итак, полковник Барановский был заинтересован в Союзе офицеров именно как в легитимной общественной организации — организации, в которой объект был чрезвычайно полезен и необходим, несмотря на то что в деятельности этого Главного комитета проступали черты, которые все больше и больше беспокоили меня и как премьер-министра, и как военного министра. По своей концепции и правилам Союз офицеров был профессиональной непартийной организацией. «Союз офицеров армии и флота, — как заявляется на первой странице его статуса, — это профессиональный Союз… У него нет политической платформы, и он не преследует политические цели. Каждый член Союза имеет полное право свободно формировать свои политические взгляды. Члены обязуются не вносить политическую нетерпимость в свои профессиональные отношения и в повседневную жизнь армии и флота». Это совершенно правомерное определение характера каждого профессионального союза. Разумеется, было бы абсурдно ожидать совершенно аполитичного отношения от какой бы то ни было профессиональной ассоциации в России летом 1917 года, но профессиональный союз и еще больше его управляющие никогда не вели, да и не могли вести себя как воинствующий и «нетерпимый» политический орган. Теперь же Главный комитет Союза офицеров попрал эту основу основ профессиональной организации, а также собственные правила, причем в самой радикальной манере. Правда, 25 июля предыдущего года «Вестник Главного комитета Союза офицеров армии и флота» завершил свою передовицу следующим образом: «В этой статье мы отвечаем на прошлые и будущие обвинения против Союза, относящиеся к его политической деятельности, для того чтобы мы могли указать тем, кто желает втянуть нас в политику, что Союз отказывается идти таким путем. Его миссия намного шире, а деятельность намного полезнее, ибо цели его — сделать возможным для каждого офицера русской революционной армии и флота выполнить свой долг при наиболее благоприятных условиях и с твердой верой, что Союз может оказать ему полную и организованную поддержку в его усилиях защищать интересы и величие его родины». Однако в своей концепции о «наиболее благоприятных условиях», при которых офицеры могут «исполнить свой долг», Главный комитет представил целую политическую программу и от имени целого корпуса офицеров выдвигал весьма определенные и резкие требования и делал четкие политические заявления. Для того чтобы убедиться, насколько странно Главный комитет понимал свой «профессионализм», достаточно одного взгляда на нескольких сотрудников его «Вестника»; при этом не стоит забывать, что Главный комитет занимал далеко не нейтральную позицию и часто проявлял себя довольно «нетерпимым» по отношению к самому Временному правительству.

Лучше, чем кто-либо, я, как военный министр, вместе с моими близкими соратниками знал и понимал весь ужас — моральный, профессиональный и политический — положения офицеров; лучше, чем другие, мы осознавали, что офицеры русской армии, которые после революции становились «козлами отпущения» за чужие грехи, не могут держаться вне политики. Менее, чем кто-либо, мы были бы удивлены или же разгневаны оппозицией (какой бы резкой она ни была) со стороны части офицеров, которые, не понимая всей сложности новых политических условий жизни страны, могли справедливо и вполне естественно не только жаловаться, но и негодовать по поводу правительства. Они не понимали, что означает это странное, мощное давление элементов, высвобожденных революцией и проникших в народ и частично в солдатские массы, — давление, которое напрягло до предела весь организм государства. Они не могли постичь причины кажущейся медлительности, с которой правительство оказывало отрезвляющее влияние на эти элементы, не понимали того, что любая неосмотрительная мера могла лишь заново всколыхнуть эти элементы, которые сметут все перед собой, и прежде всего всех офицеров, а вместе с ними и