Начав разбойную жизнь, Бекетов приобрел в Воронеже в нэпманской лавке толстую амбарную книгу в кожаной обложке, чернильницу, перо.

Чем он мог всегда похвастаться, так это грамотностью. Его отец был человеком никчемным. Много пил. Мало работал. И тянуло его все из дома – на заработки или просто в загулы. Однажды он уехал на Кубань, где успешно утонул в реке, решив спьяну искупаться в холодной воде. А еще голова отца была полна всяких идей – чаще глупых, завиральных, но порой вполне обоснованных. Одна из них – он маниакально хотел, чтобы единственный сын был грамотен. И загнал его в церковно-приходскую школу в селе Восьмидесятном, хотя большинство односельчан, наоборот, детей туда не пускали – чтобы землю пахать, грамота только вредна. Там Бекетову-младшему прочно вбили в голову Закон Божий, а также правописание.

Он любил писать. Слова, положенные на бумагу, получали какое-то торжественное звучание, будто приближаясь к Богу. Ведь вначале было слово. Да и помогало ему это искусство. На фронте полгода писарем провел, пока не вышибли за всякие его хитрости. Благодаря этому, может, и жив остался, поскольку бои тогда шли жаркие и многих окопников немец накрошил.

В новой амбарной книге своим аккуратным каллиграфическим почерком он вывел: «Номер один. Станция Тихорецкая».

Отныне в этой книге Бекетов коротенько отмечал: где, когда и кого убил, что взял. Зачем он это делал – и сам не мог понять. Но, положенные на листы, его подвиги будто добавляли ему гордости за себя. Ощущал, что не просто махал «микстурой» направо и налево, а творил некое значимое событие.

И все последующие годы после каждого дела обязательно находил время и вносил новую строчку в амбарную книгу.

Убивал и записывал. Записывал и убивал.

Начав разбойничать, Бекетов забыл, что такое голод. Жизнь у него стала сразу налаживаться. Будто высшая сила предыдущими испытаниями подводила его именно к этой стезе.

Некоторое время он снимал угол у Зинаиды – той самой вдовы в селе Нижнее Займище под Армавиром. Место его устраивало. Армавир – город немаленький, шумный, много приезжих и разного мутного народа. И стоит на пересечении дорог, что для делишек разбойных очень даже подходит.

Однажды между Бекетовым и вдовой произошло то, что часто происходит между одинокими мужчинами и женщинами. После чего Зинаида спросила:

– А как мы дальше будем? Во грехе?

– Во грехе. – Бекетов задумчиво посмотрел на женщину: – Нет ныне на нашей земле греха! Все можно!

И в тот же день съехал от нее. Сажать кого-то на свою далеко не богатырскую шею он не намеревался.

После этого он вновь обосновался под Воронежем в деревне Свиридово у своего родственника-пьяницы Бориса. Но теперь пришел к нему не нахлебником, а кормильцем. Оттуда быстро приспособился выезжать на кровавый промысел. Возвращался с вещами, а порой и с деньгами.

Борис как-то с пьяных глаз осведомился:

– Варначишь небось?

– Варначу, – легко согласился Бекетов. – За счет этого и живем мы с тобой, Бориска.

– Ну, за счет чего-то жить надо, – рассудительно произнес пьяница.

– Помощника мне не хватает, – закинул удочку Бекетов. – Само дело оно не мудреное. Но только рук вечно недостаточно.

– А давай, – лихо махнул рукой Борис.

Был он всегда парнем физически сильным и силу свою еще не всю пропил. С ним за спиной Бекетов ощутил себя куда увереннее. Теперь выбор жертв расширялся.

Вскоре они убили удачно подвернувшегося на полустанке крестьянина со скарбом. А через месяц еще двоих, прибывших искать счастья в Воронежскую губернию.

После этих подвигов Борис однажды нашел-таки время и окончательно протрезвел. Угрюмый и молчаливый, он не брал в рот спиртного целых три дня. А дальше запил еще сильнее.

Не отличавшийся богобоязненностью, он вдруг стал бить поклоны перед иконой в красном углу избы. И в голос каяться за душегубство. Бекетов пытался призвать его к разуму. Но тот лишь матерно ругался и называл родственника то бесовым отродьем, то нечистой силой.

– Ты, веревочный черт, меня людей заставил убивать! – однажды, поднявшись с колен перед иконой, завопил Борис и схватил родственника за грудки.

– Ну, так на наше же благо, Бориска. Для хозяйства. Да ты и сам просился, – убеждал Бекетов, проклиная себя, что втянул его в эти дела. Все же пьянице нет доверия. А вдруг сболтнет кому что-нибудь с нетрезвых глаз? И тогда – все, конец всем делам, здравствуй, советское правосудие.

И тут еще подумалось – а может, лучше и Бориса того, угостить спящего «микстурой» по голове. И все дела. Но тут же остановил себя. Нет, слишком много тогда проблем будет. Это не семнадцатый год. Уже и власти работают, и милиция есть. Убивать надо аккуратно, продуманно и подальше от дома.

– Просился? Потому что дурак. А теперь поумнел и понял, куда ты меня завел, – всхлипнул Борис. – Те же мужики убитые теперь мне во сне приходят. Стоят. Смотрят так с укором. И говорят: «Аспид ты ядовитый. Гореть тебе в аду!»

– Бориска, хуже ада, который мы пережили в нашей жизни, уже ничего не будет, – произнес Бекетов с искренней надеждой.

– Экий ты языкастый, – процедил Борис.

Длительные запои Борису во благо не пошли. Он стал хвататься за печень, постанывая от боли. А однажды просто лег, как всегда, опрокинув в себя стакан самогона. А утром не проснулся. И это было очень плохо. Жизнь в его доме Бекетова вполне устраивала. Хотя он и понимал, что рано или поздно придется отсюда съезжать. Но не рассчитывал, что настолько рано.

Бекетов после безвременной кончины пьяницы еще надеялся хотя бы на пару месяцев остаться в Свиридово. Хотя и не сильно на это рассчитывал, поскольку знал, что на наследство сбегутся куда более близкие родственники.

Так и получилось. Делить дом и имущество заявились три угрюмых и широких в кости племянника Бориса, а заодно его скандальная старшая родная сестра. Раньше они своего безалаберного родственника знать не знали, а тут прилетели, обливаясь фальшивыми крокодильими слезами жалости и вполне естественной слюной жадности.

Племянники, видимо, тоже в дядю пошли, за версту от них разило застарелым перегаром, и вместе с тем от них исходила крестьянская угрюмая злость и жадность. Они сразу объявили Бекетову, чтобы тот уматывал налегке, а вещички тут оставил, потому как они любимому дяде принадлежали. Иначе нетрудно Гордею и ребра переломать, не глядя на то, что он их дальний родственник.

Руки у Бекетова чесались кого-нибудь из них убить. А лучше отправить на тот свет всем скопом, вместе с матушкой. Но только никак он не мог придумать,