о своем влиянии на широкие массы трудящихся, о неразрывных связях с народом. И враги ощутили это!

Из Бреста ее отправили обратно в белостокскую тюрьму.

Однажды, как обычно, в камере начались занятия. Вдруг послышался шум. Бросились к окну. По тюремному двору вели пятерых девушек. Вернее, их не вели, а тащили. Лиц не различишь, так они были изуродованы. Палачи поработали усердно.

Увидев эту страшную картину, Вера возмущенно крикнула:

— Товарищи, надо протестовать!

Политические заключенные начали шуметь, бить в стены, колотить ногами по полу. Их поддержали в других камерах. Тюрьма гудела, гремела, клокотала. Тюремщики врывались в камеры, затыкали заключенным рты, наиболее активных сажали в карцер.

После короткого, но мощного протеста политические заключенные объявили голодовку.

Администрации тюрьмы был предъявлен ряд требований по улучшению положения заключенных.

Занятия прекратились, старались меньше двигаться, чтобы не расходовать остатки сил. Вера тихо рассказывала подругам о Минске, о молодежных вечерах и карнавалах на улицах белорусской столицы, о боях с белобандитами в Полесье, о людях, ходивших в школы по ликвидации неграмотности в Бобруйском уезде. Ей было о чем рассказать товарищам, которые только мечтать могли о жизни без помещиков и капиталистов.

Когда кончилась голодовка, снова взялись за учебу. На небольшом листе бумаги Вера по памяти нарисовала карту Европы, и начались занятия по географии.

НИКТО НЕ СЛОМИТ ВОЛЮ РЕВОЛЮЦИОНЕРА

Дефензива тем временем организовала новый процесс — по делу ста тридцати трех политических заключенных. Это был процесс над руководящим ядром Коммунистической партии Западной Белоруссии — Э. Пилипенко, К. Басинским, Н. Орехво, Л. Ковенской, Р. Вольф, В. Хоружей и другими активными деятелями партии. Некоторых судили заочно.

«…У меня скоро суд, — писала Вера матери. — Ждем его с нетерпением. Получили уже обвинительные акты. Живем теперь, как в лихорадке, забросили все занятия, думаем, мечтаем, строим планы для тех, кто, вероятно, пойдет на свободу, уже начинаем прощаться. Грустно и весело, очень оживленно…

Так странно мне вам обо всем этом писать. Поймете ли вы меня, нас теперь? По-моему, свободные люди вообще не могут нас понять. А все-таки мне хочется вам об этом рассказать…»[11]

Как утешали эти редкие письма на волю и с воли! Иногда разрешалось писать открыто, через тюремную цензуру. Тогда приходилось прибегать к эзоповскому языку, ссылаясь на события, факты, обстоятельства, известные только ей, Вере, и тому, кому она писала. Надо было иметь изворотливый ум, чтобы умело обходить рогатки цензуры.

По различным нелегальным каналам шла переписка с друзьями, близкими и деловая связь с партийной организацией. Тут уже можно было открыто написать все, что думаешь и переживаешь.

Вера использовала любую возможность переслать хотя бы записочку на волю. Ведь у нее там столько родных, друзей, хороших знакомых, которые нетерпеливо ждали каждой весточки от нее. Она писала сестре:

«Скоро у меня второй суд. Это будет очень большой, интересный процесс. Представь себе огромную массу народа на скамье подсудимых. Почти все — мои близкие друзья, товарищи, с которыми вместе работали на свободе, переживали победы и поражения. Многих из них я не видела два года, некоторых узнала, когда уже сидели по тюрьмам. И вот теперь мы все встретимся, будем говорить…

Суд наш, вероятно, продолжится целый месяц. Это значит целый месяц два раза в день проходить по городу, видеть свободных людей, целый месяц быть вместе с дорогими, любимыми товарищами.

Можешь ли ты понять все это? Мой первый суд, о котором ты уже знаешь, был по сравнению с этим совсем маленьким и продолжался только восемь дней. Так пойми же мое состояние, пойми, с каким нетерпением я жду этого суда. Тем более, что со дня ареста прошло уже более двух лет, и суд, верно, освободит хоть нескольких парней и девушек, с которыми вместе сидим, сжились, срослись. Меня, конечно, свобода не ждет, но тем лучше я понимаю моих любимиц, которые, наверное, пойдут уже на свободу. Как сказать тебе все это так, чтобы ты меня поняла, почувствовала все это?

Знаешь, если бы ты хоть на один день пришла к нам в тюрьму или на суд, ты бы в сотни раз сильнее полюбила комсомол и работу. Ну, ладно, напишу тебе больше после суда; тогда расскажу много интересного.

…Через несколько дней — десятая годовщина Октябрьской революции. Десятая! Представляю себе ваше торжество. Иногда мы сидим и долго-долго думаем и говорим о том, чем должна быть для вас десятая годовщина, как она у вас пройдет. Но пойми, чем же она будет для нас, запертых за высокими стенами, тяжело придавленных фашистским сапогом пана Пилсудского.

Нам кажется, что в этот день солнце будет светить совсем иначе, кажется, что мы так громко будем петь «Интернационал», что и вы услышите, что грудь разорвется, не выдержит всей радости, торжества, злобы и энтузиазма. Как мы счастливы будем, если узнаем, что вы вспоминаете о нас!

А потом у вас опять праздник — годовщина комсомола. Моего родного, милого комсомола! А знаешь, я до самого ареста работала в организации. А после тюрьмы — прощай, союз! Буду уже совсем взрослым человеком. Вот недавно мне уже исполнилось двадцать три года. Как это много!

Не знаю, известно ли тебе что-нибудь о нашем движении, я могла бы и хотела бы написать тебе целые кипы, но сейчас не могу. Скажу только одно: движение наше растет и ширится, крепнет с каждым днем, приносит нам новые победы. Мы хоть и с кровавыми жертвами, но идем к Октябрю. Много легче сидеть в тюрьме, зная, что там, за стенами, все выше подымаются волны, сидеть в тюрьме, зная, что освободит тебя революция! Правда, тюрьма — тяжелая штука, очень, очень тяжелая, но ведь без нее не обойдешься…»[12]

А за стенами тюрьмы наступал фашизм. Урезывались даже те куцые права, которые были завоеваны рабочим классом Польши в жестокой борьбе с буржуазией. Экономика страны хирела, попадала под все большую зависимость от западных империалистов. Крестьянство разорялось. Росла безработица. Налоги все увеличивались. Трудящиеся жили впроголодь.

Реакция начала наступление на рабочий класс. В коренной части Польши, в Западной Белоруссии и Западной Украине свирепствовали суды, они выносили все более строгие приговоры.

Новый процесс не сулил Вере ничего хорошего. По тюрьме разнеслась весть: окружной суд освободил двух политических заключенных, а апелляционный дал им по шесть лет.

И все же заключенные с нетерпением ждали суда.

Камера белостокской тюрьмы, в которой сидела Вера, находилась на втором этаже женского корпуса, расположенного под прямым углом к мужскому. Под