...Дежурный адъютант, постучавшись, вошёл в кабинет военного министра. Милютин, оторвавшись от дневниковых записей, поднял голову, спросил:

— Телеграмма из Константинополя? От графа Игнатьева?

— Да, ваше превосходительство.

— Что пишет наш стамбульский посланник?

— Граф Игнатьев сообщает, что турки опять настояли на недельной отсрочке.

— Ясно. Тянут время. Положите, пожалуйста, телеграмму мне на стол. Можете идти.

— Слушаюсь.

Подождав, пока за адъютантом закрылась дверь, Милютин, до того внешне спокойный, сразу же взял телеграмму. Пробежал её дважды глазами, но так и не нашёл в пространных строках того, что хотел бы увидеть в очередном, каждодневном сообщении из Константинополя. Телеграммы с проходившей конференции по балканским делам, поступавшие в Санкт-Петербург, дублировались в три министерства — иностранных дел, Военное и Морское. Милютин подумал:

«Турки сами толкают нас к войне. Неужели они думают, что Россия оставит в беде и Сербию, и болгар? Не австрийцам и германцам же заступаться за них».

Военный министр взял ручку, осторожно обмакнул перо в чернильницу и привычно сделал новую запись в своём дневнике:

«31 декабря. Пятница...

Вчерашнее заседание константинопольской конференции должно быть последним и решительным. Однако же вышло иначе: опять дали туркам отсрочку до следующего понедельника, чтобы надуматься.

Таким образом, заканчиваем мы 1876-й год в том же положении выжидания, в каком находились во всё почти течение его. Встречая Новый год, каждый вопрошает: что-то принесёт он России? Восстановление ли спокойствия и обычного течения дел или войну со всеми её бедствиями и грозными последствиями?»

Милютин отложил в сторону ручку и, задумавшись, стал ожидать, когда высохнут чернильные строчки. Мысли, навеянные только что прочитанной телеграммой с берегов Босфора, набегали тревожные:

«Надо завтра же переговорить с Обручевым по плану мобилизации. Послать новую докладную записку государю. Что ещё сделать в первые дни Нового года?..»

Военный министр, перебрав в уме фамилии тех, с кем советуется Александр II по балканским делам, решил:

«Надо свидеться с Николаем Николаевичем. Как-никак, царский брат и командующий войсками гвардии. Уж он точно постоит за болгар. И не откажет в помощи сербскому князю Милану Обреновичу...»

Придвинув к себе дневник, Милютин перевернул назад несколько десятков исписанных страниц. Стал читать с начальной мыслью:

«С чего же мы начали входить в войну на Балканах? Не сами же её создали для себя? »

«14 июня. Понедельник...

Неожиданная для всех революция в Константинополе, свержение с престола одного султана и возведение другого, потом подозрительное самоубийство свергнутого калифа, убийство новых министров и в то же время проделки английского правительства, разыгравшего комедию в Константинополе для поддержания своей популярности, с высылкой в то же время сильной эскадры английской в Безикскую бухту в видах поддержания распадающегося государства, наперекор последним стараниям пяти больших континентальных держав уладить мирным путём дела на Балканском полуострове, — всё это составит любопытную главу в истории нашего времени.

Вся Европа пришла в тревожное состояние: заговорили о неизбежной войне...»

Перелистнув несколько страниц, Милютин стал читать одну из самых пространных записей в своём дневнике, больше походившего на подённые мемуары:

«30 июня. Среда. Петербург...

С объявления войны Сербией и Черногорией и с перехода сербских войск через границу прошло уже 9 дней; но первым телеграммам о наступлении Черняева в публике уже составилось понятие о победоносном его шествии прямо к Константинополю. Но вместо того в последующих телеграммах видно, что наступление сербов не имеет такого решительного характера, и теперь можно догадываться, что оба противника выжидают, пока стянутся их силы...

В Болгарии восстание пока в малых размерах. Бедняки эти не имеют оружия, а потому турки и черкесы производят в Болгарии возмутительные жестокости, истребляя тысячами безоружное и беззащитное население. Никто не приходит на помощь болгарам, а напротив того, говорят, что шайки мадьяр, переходя из Венгрии в Турцию, помогают туркам.

При таком положении дел в Турции, естественно, возникает вопрос: неужели Европа, а в особенности Россия могут твёрдо сохранять принцип невмешательства, особенно ввиду явного, гласного сочувствия, оказываемого туркам Англией и Венгрией? Любопытно было бы узнать, на чём же остановились союзные императоры после последних свиданий в Эмсе и Рейхенберге...

Так как я замечал уже, что и в публике слышались какие-то смутные толки о том, будто бы Россия не может воевать и вынуждена во что бы то ни стало избегать войны, особенно по расстройству военных сил, то я счёл нужным при первом же моём докладе государю взять с собой работы, подготовленные Мобилизационным комитетом при Главном штабе, чтобы объяснить государю и великим князьям истинное положение дел и устранить по крайней мере в них ту тревожную мысль, будто мы теперь уже вовсе не можем вести войны...

Государь выслушал мои объяснения без особого внимания, как бы оставаясь по-прежнему в убеждении, что войны не будет. Он прочёл, разумеется, под условием соблюдения строгой тайны, составленный после Рейхенбергского свидания протокол, в котором подтверждалось желание трёх императоров воздерживаться от вмешательства в происходящую на Балканском полуострове борьбу, однако ж уже не безусловно, а с оговоркой, что такой образ действий будет строго соблюдаться только до тех пор, пока будет возможно смотреть равнодушно на эту борьбу...

Однако ж при выслушивании этого любопытного акта я позволил себе сделать некоторые замечания: во-первых, что система невмешательства возможна лишь при том условии, что и другие европейские державы будут строго соблюдать ту же систему и не будут помогать даже косвенно одной из сторон; а во-вторых, что уже в настоящее время совершаются в Болгарии и в других частях Турции такие возмутительные жестокости над беззащитным христианским населением, что христианские державы, в особенности Россия, едва ли могут оставаться равнодушными зрительницами...»

Военный министр, дочитав дневную запись, повторил вслух самое больное её место:

— В особенности Россия...

Россия на тот день действительно оставалась наблюдательницей. Но какой? — не равнодушной к Балканскому кризису. Такой, какой не была ни Вена, ни Берлин.

Милютин не без горести вспомнил тот трудный для него разговор в императорском рабочем кабинете, который хорошо был знаком ему уже не первый год. Александра II можно было понять: начатые им преобразования, подъём экономики, начинающийся бум железнодорожного строительства могут быть приостановлены, втянись Россия в Балканские дела. Государь в той беседе обмолвился, как бы ненароком: