тела. А если когда-нибудь придётся бить, то сразу насмерть, как подручных Арайи. Он разжал пальцы, Аю отшагнула назад, спряталась за Тунью. От шума, наконец, проснулся Рыньи, сел, захлопал глазами.

— Чего? Куда?

Тунья сразу ответила:

— Тебя и Нимрина призвали на общий совет. Вставайте, идём.

Дарёные штаны заканчивались немногим ниже колен и не заправлялись в сапоги. Рукава кое-как прикрывали запястья, но куртка широка, гуляй, ветер. Перед тем, как отвалиться спать, Рыньи объяснял, что и где Нимрину надо перекроить по фигуре. Но до практического урока шитья они не добрались, обоих сморило. Теперь Нимрину предстояло идти на совет изрядным пугалом. Нет, точно не хуже, чем в прежних обносках! Но он привык — это брезжило из прошлого — выглядеть безупречно. Подтянул вздёржку штанов, отряхнул куртку. Тунья поморщилась:

— Чужак, зря ты ходишь в тёплых покоях одетым, будто малое дитя. Так труднее согреться с мороза, и вообще, неприлично.

Нимрин скользнул взглядом по налитым грудям обеих женщин, вообще ничем не прикрытым. Аю не среагировала, только ресницами хлопнула. Тунья слегка повела плечами, мол, чего уставился? Обнажённые торсы, хоть мужские, хоть женские, местных приличий явно не нарушали. Нимрин улыбнулся, глядя теперь в жёлтые глаза хозяйки дома:

— Я и есть малое дитя. Всего-то день от роду. Что было раньше, то пурга слизнула. Какой с меня спрос?

— Да, я всё время забываю! — Тунья осклабилась в ответ. — Болтаешь ты слишком бойко для суточного. Пошли уже!

На совет охотники собирались в просторной и высокой зале, отделанной с любовью и немалым искусством. Правильный квадрат в плане, под красиво выведенным сводом. Гладко отёсанный камень, яркие масляные светильники в резных нишах. Нимрин уцепился мыслью за слово «анахронизм». Диковатые охотники, сообразно своему обличью, жили в пещерах и ходили в шкурах собственноручно убитых зверей, но при том знали золото, стекло и сталь, были умелыми каменотёсами.

Нимрин впервые наблюдал их столько сразу. Обитатели дома Лембы чинно рассаживались на принесённых с собой маленьких, плетёных из лозы табуретках, на войлочных подушках, на свёрнутых валиком или свободно расстеленных шкурах. Они располагались тремя группами по трём сторонам залы, оставляя свободными середину и проход от двери. Самая большая группа, двадцать шесть взрослых мужчин и девятнадцать женщин, привольно расселись напротив входа. Там уже был Лемба, туда же прошествовали Тунья и Аю. Четырнадцать подростков обоего пола и дюжина взрослых в потрёпанной одежде устроились тесной кучкой по правую руку от них. Рыньи утянул в ту сторону Нимрина, и они сели рядом на одну шкуру. Напротив оказалась самая малочисленная группа: семеро стариков и двенадцать взрослых, некоторые из которых выглядели больными, а кое-кто щеголял увечьями, которые совершенно точно не позволяли им охотиться. Про двоих не ясно, как вообще выжили? Но не калеки бросились в глаза в первую очередь, а некая странная диспропорция возрастного состава. Нимрин наклонился к уху Рыньи и шепотом попросил.

— Разреши позадавать глупые вопросы?

Рыньи кивнул, мол, задавай.

— Сколько длится год?

Подросток сочувственно покосился на беспамятного и ответил:

— Восемьдесят четыре луны.

— А зима?

— Если по календарю, то шестьдесят три луны. А если от первого большого снега до зелени, то год на год не приходится.

— А луна — это сколько дней?

— Двадцать один.

По ощущениям, местные сутки были немного длиннее привычных Нимрину. Он ещё ни разу не видел здешнего солнца, но чуял колебания Тьмы и доверял своим ощущениям. Колдунья разбудила его незадолго до полудня, и сейчас снова позднее утро. Часов двадцать восемь от восхода до восхода. Ничто не мешало произвести в уме дальнейшие подсчёты, но Нимрина обуяла сперва досада, потом апатия. Календарь своей родины он вспомнил, даже несколько вариантов календарей, а саму родину — практически нет. Сообразил, что местный год ему будет за шесть привычных, и что дальше?

Переговаривались не только Нимрин и Рыньи, залу наполнял ропот множества голосов. Сам Лемба тихо беседовал с Туньей, Аю и какими-то двумя пожилыми мужчинами. При желании, Нимрин мог бы вслушаться или прочитать по губам, но предпочёл задать мальчишке ещё один глупый вопрос.

— Мы кого-то ждём?

— Мудрую Вильяру. Странно, что её нет.

— Она пошла в Зачарованному Камню, чтобы восполнить силу после сражения, — сказала девочка рядом.

— Откуда ты знаешь, Ньями? — переспросил Рыньи.

— Мама сказала. На них напали, там был сильный колдун в снежном вихре, Вильяра с ним билась.

Мальчишка пренебрежительно фыркнул:

— Да ну, только в сказках колдуны бьются друг с другом!

— А вот и не в сказках…

Нимрин настроился послушать перепалку подростков, но тут сама Вильяра вошла — нет, влетела — в зал. Пронеслась до середины. Повела по сторонам дико блеснувшими глазами, вскинула руки и коротко взвыла. Подошла к Лембе и плюхнулась рядом. Кузнец заботливо подсунул ей свободную табуретку. Потом сам встал и зычно возгласил:

— Говорите и слушайте, о, родичи, слуги старшие и слуги младшие, отроки, старцы и калеки! Говорите в свой черёд всё, кому есть, что сказать, о беззаконной стае, посягнувшей на наш дом. Первое слово — моё слово, главы дома.

Нимрин тихонько спросил:

— А Вильяра?

Рыньи ответил одними губами:

— Мудрая заговорит, когда захочет. Помолчи, сейчас наше время слушать.

Лемба тяжело вздохнул, дождался полной тишины в зале и заговорил тише:

— Родичи и домочадцы, горе моё и вина перед вами глубоки как море. Худшей охоты не было в этом доме с тех пор, как дикие шерстолапы затоптали моего отца, дядю и ещё четверых охотников. Сегодня я оставил на льду пятерых, ещё двое умерли от ран. Из тех, кого я призвал сражаться на пороге дома, погибли четверо. Убит дозорный. Из пятерых, кто шёл обозом с ярмарки, никто не откликается на зов, и сердце моё леденеет, когда я их зову, и мудрая подтвердила смерть. За одну ночь дом потерял семнадцатерых. Их имена умерли, и да не прозвучат они отныне вслух, только в памяти. Оплачем же наше горе, родичи и домочадцы, прежде чем я продолжу мою речь, и мы продолжим совет.

Охотник с силой провёл руками по лицу, вскинул голову и завыл, истошно и протяжно, без намёка на напев или слова. Весь зал откликнулся таким же горестным воплем-воем. Нимрин вплёл свой голос в этот дикий хор не для соблюдения ритуала — его по-настоящему накрыло вдруг чужой болью потери, тоской и яростью. Когда-то с ним уже бывало так: чужое, будто своё, драло нервы. Благо, охотники быстро провылись, и его тоже отпустило. Рядом Рыньи шмыгнул носом, Ньями вытерла мокрые глаза. Кое-кто из взрослых охотников ещё прятал лицо в