— Моя ванная. Теперь пройдемте на другую половину. Разрешите, я посмотрю сначала, там ли жена.

Он постучал, приоткрыл дверь и ненадолго скрылся в комнате.

— Пройдемте, — сказал он, выходя. — Это ее спальня.

Обои в комнате были атласные, цвета мятой клубники.

— Ванная.

Заглянув в дверь, комиссар увидел ванну из черного мрамора, даже не ванну, а целый бассейн, куда вели несколько ступенек.

— Поднимемся этажом выше. Ведь я обязан показать все, не так ли?

Йонкер открыл еще одну дверь.

— Комната Карла. А дальше его ванная. Заметьте, у него стоит телевизор.

Он предпочитает черно-белое изображение краскам великих мастеров.

Он постучал в дверь напротив.

— Можно, дорогая? Я показываю дом господину Мегрэ, старшему комиссару уголовной полиции. Я правильно вас представил, господин комиссар?

Войдя, Мегрэ невольно вздрогнул. Посреди застекленного ателье он увидел белый силуэт, склонившийся над мольбертом. «Привидение», — молнией вспыхнуло у него в мозгу, — именно это сказал Лоньон».

Одеяние мадам Йонкер по виду напоминало монашескую рясу, а по материалу купальный халат.

В довершение всего на голове ее был белый тюрбан из того же материала. В левой руке молодая женщина держала палитру, в правой — кисть. Ее черные глаза с любопытством смотрели на комиссара.

— Я много слышала о вас, господин Мегрэ. Рада познакомиться с вами.

Отложив кисть, она вытерла руку о свой белый халат, оставив на нем зеленые пятна.

— Надеюсь, вы не знаток живописи. Если да, то, умоляю вас, не смотрите на мою мазню.

Это и впрямь было неожиданно. После стольких шедевров, которыми увешаны стены этого дома, Мегрэ увидел перед собой полотно, испещренное бесформенными пятнами.

В этот миг что-то изменилось вокруг. Мегрэ почувствовал это сразу, хотя и не мог бы сказать, что именно. Все вокруг будто слегка сдвинулось с привычных мест, поменяло обличье. По-иному зазвучали слова, новый, скрытый смысл обрели жесты и движения хозяев. Быть может, причиной тому была молодая женщина в ее необычном одеянии, а быть может, странная обстановка ателье.

В огромном камине из белого камня, потрескивая, пылали поленья, языки пламени напоминали пляшущих домовых.

Теперь комиссар понял, почему занавеси в ателье, которое просматривалось из окон Маринетты Ожье, были почти всегда задернуты. Комната была застеклена с двух сторон, что позволяло выбрать нужное освещение.

Шторы из черного выцветшего плотного репса сели от частой стирки и слегка расходились посередине.

Все здесь казалось неожиданным. Особенно бросились в глаза Мегрэ обе поперечные стены — чисто выбеленные и совершенно голые — и языки пламени в камине, занимавшем добрую половину одной из них.

Когда он вошел, мадам Йонкер стояла с кистью у мольберта — значит, балуется живописью. Но почему же не видно ее картин на стенах? Почему они не лежат на полу или не стоят по углам, приставленные друг к другу, как это обычно бывает в ателье художников? Нет, ничего нет — ни на стенах, ни на отлакированном паркете. Около мольберта на изящном круглом столике — тюбики с красками. Чуть поодаль другой столик из светлого дерева — кажется, первый в этом доме предмет обихода, не имеющий музейной ценности. На нем навалом склянки, жестянки, тряпки. Ну, что тут еще есть? Два старинных шкафа, стул, кресло с полинявшей обивкой.

Мегрэ все еще не мог понять, что именно его здесь встревожило, но был готов к любым сюрпризам. Слова голландца, обращенные к жене, заставили его еще больше насторожиться:

— Комиссар пришел не для того, чтобы любоваться моей коллекцией. Как ни странно, он хочет потолковать с нами о ревности. Его, видишь ли, удивляет, что не все женщины ревнивы.

Это могло сойти за банальность, произнесенную в столь свойственном Йонкеру ироническом тоне, но Мегрэ понял, что голландец подает жене сигнал, и мог бы поклясться, что та едва уловимым движением век дала понять, что приняла это к сведению.

— У вас ревнивая жена, господин Мегрэ? — спросила она.

— Признаться, она еще не давала мне повода подумать над этим.

— Наверное, через ваш кабинет проходит много женщин?

Может ли это быть! Ему показалось, что и эти слова — сигнал, но только адресованный ему.

Он постарался припомнить, не приходилось ли ему встречаться с этой женщиной на Кэ-дез-Орфевр. Их взгляды встретились. На ее прекрасном лице застыла вежливая улыбка хозяйки дома, принимающей гостей. Но ему казалось, что в огромных черных глазах с трепещущими ресницами он вот-вот прочтет что-то совсем иное.

— Вы ведь француженка? — спросил Мегрэ.

— Норрис вам уже об этом сказал?

Вопрос прозвучал совершенно естественно.

Может быть, зря он ищет в нем скрытый смысл?

— Я знал это до прихода сюда.

— О, значит, вы наводили о нас справки? — заметил голландец.

От его прежней непринужденности не осталось и следа. Это был уже не тот Йонкер, который высокомерно говорил с Мегрэ в своем кабинете и потом издевался над ним, разыгрывая роль гида в музее.

— Ты устала, дорогая? — спросил он. — Не пойти ли тебе отдохнуть?

Новый сигнал? Или приказ?

Сбросив свою белую ряску, мадам Йонкер осталась в простом черном платье.

Она сразу стала словно выше ростом, платье плотно облегало ее стройную фигуру и чуть полноватые формы женщины в расцвете лет.

— И давно вы увлекаетесь живописью, мадам?

— Среди такого множества картин трудно удержаться от искушения самой взяться за кисть. В особенности если муж ничем, кроме живописи, не интересуется, — уклончиво ответила она. — Конечно, не мне тягаться с великими мастерами, чьи полотна постоянно у меня перед глазами. Я могу позволить себе лишь абстрактную живопись. Только, ради бога, не спрашивайте, что означает моя мазня…

Мегрэ внимательно прислушивался к ее речи, стараясь не упустить малейших нюансов.

— Вы родились в Ницце?

— И об этом вам известно?

И тут, пристально глядя ей в глаза, он нанес хорошо рассчитанный удар.

— У меня есть любимые места в этом городе, например церковь святого Репарата.

Она не вздрогнула, не покраснела, но по каким-то неуловимым признакам он понял, что попал в цель.

— Я вижу, вы хорошо знаете город…

Одно упоминание о церкви святого Репарата вызывало в памяти старую Ниццу, узкие улочки, куда почти никогда не проникает солнце и где круглый год на веревках, протянутых между домами, сушится белье.