кажется; вы забываете, что панна Людвика ей необходима: на кого бы она ворчала без нее?

Педагог понял, что сболтнул лишнего, но поздно.

— Да, да, — поправился он, — не теряйте надежды. Если любовь ваша истинная, она преодолеет все преграды, если же это юношеская фантазия, она вскоре уступит место другому чувству. Не надо только делать глупостей, которых иной раз ничем не поправишь. Успокойтесь, идите спать, и все будет хорошо.

Мартиньян, которому признание облегчило немного душу, скоро ушел. Пачосский в тот же вечер поспешил бы с донесением, но было уже поздно. Рано утром, увидев пани Бабинскую в саду, он подошел к ней. Она была к нему довольно внимательна, и хоть выражалась, что Пачосский — человек ограниченного ума, однако держала его при сыне за добросовестность.

— Извините, — сказал он ей, кланяясь низко, — что, может быть, придется мне смутить ваше спокойствие, но так как мне вверен надзор за вашим сыном, то я не отвечал бы этому доверию, если бы скрыл важный симптом, замеченный мною в моем любимом воспитаннике.

— Помилосердствуйте, пан Пачосский, говорите просто и ясно, вы пугаете меня.

— Вы не беспокойтесь, ясновельможная пани: то, что я вверю вашему материнскому сердцу, не должно ни удивить, ни испугать вас, ибо это обыкновенное свойство природы человеческой.

— Но в чем же дело?

— Пан Мартиньян, немного только преждевременно, подчинился закону природы… и сильно влюбился.

Пани Бабинская махнула рукой.

— Это глупости, я знаю, — отвечала она, — ребячество.

— Как вижу, вы, ясновельможная пани, легко относитесь к чувству, которое именно в возрасте пана Мартиньяна бывает наисильнейшим. Он не только влюблен, но и страшно безумствует. При одном лишь известии, что предмет его любви должен уехать, он заявил в отчаянии, что этого не перенесет, что может наделать Бог знает чего.

— Но куда же этот предмет должен уехать? — спросила Бабинская.

— Пан Мартиньян слышал, что она уезжает с братом.

— Во-первых, это вздор, ибо без моего разрешения он взять ее не может, — спокойно сказала пани Бабинская, во-вторых, некуда ему взять ее; а в-третьих, скажу вам откровенно, что если б он взял ее, то у меня гора свалилась бы с плеч.

— Но ясновельможная пани не может вообразить себе, в каком положении пан Мартиньян.

— Вы полагаете?

— Я тревожусь.

— В таком случае посоветуемся.

— Я не гожусь в советчики, вы лучше прикажите.

Пани Бабинская шла некоторое время молча по дорожке.

— Знаете что, уезжайте с Мартиньяном этак на месяц куда-нибудь на воды или просто путешествовать, а в это время или она оставит наш дом, или он развлечется, забудет.

— Я готов, — сказал Пачосский, — хоть я и не скрываю, что боюсь за молодого человека и боюсь ответственности, которая ляжет на меня.

— Вы смотрите на эти вещи слишком серьезно, — возразила пани Бабинская. — Надо занять его, развлечь. Это ребячество.

Пан Пачосский поклонился и ушел.

— Пожилые, — бормотал он, возвращаясь к себе, — никогда не сумеют понять молодежи; они легко смотрят на чувство, отчаяние, на привязанность, а потом… потом, когда юноша наделает глупостей, помощь уже не нужна.

Хотя сам Пачосский и не сделал бы никакой глупости, однако был уверен, что Мартиньян сдержит слово. Его сильно беспокоило, какое именно безумство мог учинить его воспитанник. И он мысленно перебирал всевозможные варианты.

— Я исполнил свой долг, остальное меня не касается, — сказал он и возвратился к своей "Владиславиаде", и именно к одному стиху, который уже пятый раз переделывал, не будучи им доволен.

Стих этот был следующий:

"Уж ясное солнце обливало светом горные вершины".

Вторая редакция казалась ему лучше:

"Уж ясный свет солнца озлащал вершины".

Но потом Пачосский переменил еще раз:

"Уж солнечный свет обливал горные вершины".

Но и эта перестановка слов ему не понравилась:

"В тумане спали долы, и солнце гор вершины"…

Но тут надо было изменять последующие стихи, что привело бы к порядочной ломке, и он остался при первой редакции, хотя и сознавал ее слабость.

И он начал переделывать другие стихи, не догадываясь, что оживленная сцена, находившаяся в связи с предыдущею, разыгрывалась в комнатке Людвики.

Пани Бабинская, долго воздерживаясь от всякой ворчливости, поддалась наконец обуревавшему ее чувству.

После разговора с Пачосским, она ходила еще по парку и сердилась на неблагодарную девчонку и даже на своего сына. Досада эта усилилась через некоторое время до такой степени, что пани Бабинская, не обдумав поступка, быстрыми шагами пошла в комнату Люси.

Она не встретила там Мечислава, что ей очень было на руку, а судя по тому, как она вошла и заперла дверь, бедная сиротка поняла, что посещение это не обойдется без неприятных упреков.

Запыхавшись немного от быстрой ходьбы, пани Бабинская опустилась на диван и осмотрелась вокруг. Она тотчас же увидела, что девушка собирала и увязывала свои убогие вещи.

— Убеждаюсь, — сказала тетка, нахмурившись, — что то, о чем мне сказали стороною, справедливо. Что ж это, кажется, панна собирается в какую-то дорогу, не сказавши ни мне и никому в доме? Прекрасно, превосходно! Вот награда за восемь лет нежной заботливости о ней. Как? Разве до такой степени тирански обходились с вами? Разве уж мы не заслуживаем ни малейшего доверия? Что это за манеры?

— Извините, тетенька, — отозвалась Люся, — я под покровительством брата, которому вверил меня покойный отец… Я не могу располагать собой и думала, что брат мой сказал о своем намерении вам и дяде.

— Отлично знаю, что вы умеете отговариваться и что я никогда ни в чем не бываю права. Очень хорошо, как вам угодно, и верно то, что я вас удерживать не буду.

Люся молчала — это было ее обычное оружие против нападений тетки.

— Поезжай, с Богом, — прибавила Бабинская, — поезжай, ты из благодарности оставляешь мне по себе память. Вскружила голову Мартиньяну, которому эта глупая любовь и в голову бы не пришла, если б его не подстрекали твои глазки. К тому же мы еще приобретем репутацию несносных тиранов, от которых надо уходить, потому что с ними ужиться невозможно. Благодарю.

— Верьте, тетенька, что и я, и Мечислав сумеем быть благодарны и за ваши милости, и за приют, данный нашему сиротству. Будет ложью, если кто-нибудь о нас иначе подумает, и от нас никто не услышит ничего, что могло оскорбить вас.

— Пустые слова, пустые слова! — пробормотала Бабинская. — Но как себе постелете, так и будете спать.

В эту минуту появился Мечислав на пороге и по лицу тетки, и по замешательству сестры догадался, что разговор коснулся неприятного предмета.