почти пять часов следили за мясом, которое с каждой минутой золотело. Время от времени эти терпеливые мужчины подбрасывали в огонь ветки мирта и можжевельника, чтобы мясо вкуснее пахло, или вставляли лезвия резольс в плечи или бедра поросят, которые затем клали на ладони: по температуре лезвия они понимали, готова ли пища. Детей не подпускали к клетке с поросятами, однако им разрешалось жарить небольшие кусочки сыра и рикотты[50], нанизывая их на деревянные шампуры. Затем их помещали в пробковые контейнеры, оставленные возле огня, чтобы сохранить тепло.

Среди веселящейся публики на дворе фермы самые молодые состязались друг с другом на стоге сена в s’istrumpa, очень древнем искусстве боя, похожем на греко-римскую борьбу, в котором Ладу, обладающие циклопическими телами, выделялись природным талантом. Очаги, окруженные камнями, факелы и пылающие жаровни, разбросанные по двору, освещали местность. Девушки ходили среди родственников, неся подносы с пробковой коркой, на которых на подложке из хлеба carasau лежали куски козьего сыра и ломтики сала.

Из дома, где готовили первые блюда, доносился сильный аромат рагу из дикого кабана, который подавался с восхитительной пастой maccarrones de busa, приготовленной вручную старухами. Несмотря на холод, все ели на свежем воздухе, возле костров, согретые binu nieddu, обилием еды и эйфорией от совместного торжества. Длинные скамейки и накрытые столы были расставлены так, чтобы вместить всю семью, в которой было чуть более девяноста человек.

Бастьяну вернулся из полей вместе с двоюродными братьями и своим старшим сыном Микели. По традиции они сожгли прошлогодние чучела, а потом все вместе помочились на угли. Как только он приблизился к клетке, к нему подошла женщина, закутанная в темную шаль. Это была тетя Гонария, воспитавшая Бастьяну и ставшая для него матерью.

– Он хочет тебя видеть, – коротко сказала старуха, прежде чем испариться в ночи, как призрак.

Бастьяну несколько секунд смотрел на свою большую семью, ликующую и счастливую.

«Хоть так, – подумал он. – После стольких усилий они заслуживают немного беззаботности и веселья».

Это был год без дождя, и праздновать было нечего; тем не менее, для того чтобы сохранить свою семью вместе и заставить ее забыть о несчастьях, уготованных им природой, Бастьяну решил отпраздновать с размахом.

Он подозвал к себе Микели, и, вместе перейдя иссушенные поля, они направились к дому патриарха клана Бенинью Ладу. Старик ел один. Едкий ночной воздух был пыткой для его костей, с возрастом покрывшихся мелом.

– У-м-м, аромат молодой кожи… Это ты, Микели? – спросил старик, откладывая вилку и поправляя грубое шерстяное одеяло, накинутое на плечи. Свинина была настолько мягкой, что таяла, едва он касался ее языком, поэтому Бениньо мог ее есть даже своим беззубым ртом.

– Да, это я, – ответил подросток.

– Ты правильно сделал, что взял его с собой, Бастьяну. Микели однажды займет твое место. Он мускулистый мальчик.

– Ты в порядке, mannoi? – спросил Бастьяну.

– Да. Я наслаждаюсь праздником отсюда… Но праздновать нечего.

– Знаю. Но я думал о…

– Ты отлично справился, я не об этом. Твоя двоюродная сестра, жена Жаку, вчера родила мертвого сына.

– Я слышал.

– Signale malu este[51], – сказал старик. – Такое происходит с нашими женщинами уже второй раз за год. Для общины это предзнаменование смерти. Особенно после столь неудачного года, как прошлый. Со времен великого голода, когда я был мальчиком, я не видел такого неурожая. Мне уже несколько недель снятся плохие сны. В этих vijones malas я вижу, как наши поля полыхают в огне, а истощенные звери нарочно бросаются в огонь… Дует гнусный ветер, Бастьяну. Времена великой и ужасной засухи.

– Что еще ты видел? – спросил племянник.

– Я видел, как женщины оплакивают своих сыновей, как горят наши дома. Я видел, как сыновья восстают против отцов… Думаешь, я схожу с ума? – спросил старик.

– Вовсе нет, mannoi.

Бастьяну очень уважал своего деда. Тот был òmine praticu, человеком с животным чутьем. И не только на земные вещи. Вовсе нет. С возрастом и слепотой, по его словам, он чувствовал себя все более и более близким с миром духов и с невидимой природой, которая их окружала. Он стал bidemortos, человеком, способным видеть души умерших.

– Мы должны умилостивить ярость земли. Мы должны сделать это ради нашей семьи.

– Не волнуйся, mannoi. Я сделаю это.

– Вы это сделаете. Я хочу, чтобы Микели тоже пошел с тобой.

– Но…

– Если он достаточно велик, чтобы убить кабана, который сегодня будет подан к обеду, и достаточно крепок, чтобы выпотрошить христианина, значит, он mannu[52] и может защитить семью.

– В некотором роде.

– А теперь идите и выпейте за меня.

Оказавшись снаружи, уже по дороге к виноградникам, Микели с любопытством спросил отца:

– Чего он от нас хочет?

– Cosas de bestias[53], – только и сказал Бастьяну. Желание веселиться пропало.

Глава 20

Внутренняя Сардиния

Это было похоже на кошмар, который никак не хотел заканчиваться. Как она ни старалась, тело не реагировало на подсказки разума. Чувство полной беспомощности, вынужденная летаргия конечностей и мышц – это было похоже на лимб между жизнью и смертью. Чем больше она пыталась проснуться от этого мучительного сна, тем больше погружалась в него.

Все чувства покинули ее.

Все, кроме обоняния. Даже в той Лете, где она колебалась во власти сил, не зависящих от ее воли, Долорес Мурджа могла уловить сильный запах сырости и плесени, смрад земли и мокрых ветвей. Эти запахи были настолько сильными, что они перебивали сильный аромат крови, запекшейся на ней и ставшей второй кожей. Она пришла к выводу, что ее похитили и спрятали где-то в лесу. Несколькими часами ранее Долорес чувствовала сковывающий холод, ее губы затвердели и потрескались от обезвоживания. Шелестели листья на обдуваемых ветром деревьях и были слышны крики ночных животных вокруг того места, где она находилась. Но теперь зрение, слух, вкус и осязание ушли. Даже память стала теперь недоступным инструментом: она с трудом могла вспомнить собственное имя. Ничего больше. Как будто она переходила, секунда за секундой, в звериное состояние, состоящее только из телесных ощущений и инстинктов.

Долорес почувствовала, что теряет сознание.

Одна последняя мысль успела овладеть ее разумом перед коматозной тьмой. Размышление, вызванное головокружительным чувством неотвратимости и озаренное последней вспышкой осознания: «Они никогда не найдут меня… Меня не спасут…»

Побежденная этой душераздирающей уверенностью, Долорес отказалась сопротивляться соблазнам тьмы и полностью отдалась ее плотоядным волнам.

Глава 21

Долина душ, Верхняя Барбаджа

Когда Бастьяну Ладу нужно было побыть наедине с