– И он был всамделишный? Слишком похоже на персонажей, которых дети выдумывают себе в друзья.

– Он ездил по дому в фургончике. Фургончик был не слишком большой.

Она начала расстегивать пуговички на блузке. Блузка была сливочного цвета и все еще в брызгах чернил.

– Что первое в своей жизни ты на самом деле помнишь? Не тебе сказали, что ты это делал, а помнишь сам, взаправду.

– Поездку на море, когда мне было три. С мамой и с папой.

– Ты ее правда помнишь? Или помнишь, как тебе о ней рассказывали?

– Не понимаю, к чему ты клонишь…

Она встала, повела бедрами и перешагнула через упавшую на пол юбку. Лифчик на ней был белый, а шортики темно-зеленые и даже довольно потрепанные. Очень естественно: явно не того рода белье, которое наденешь специально, чтобы впечатлить нового любовника. Не успел я задуматься о том, как, интересно, выглядит ее грудь, а лифчик уже полетел на пол. Хорошо она выглядела и хорошо весьма. Ее так и хотелось погладить, поднести к губам…

Она дошла от кресла до кровати, на которой я сидел.

– Теперь ложись. На ту сторону. Я лягу здесь. Не прикасайся ко мне.

Я вытянулся, руки по швам. Она посмотрела на меня сверху вниз.

– Ты такой красивый, – сказала она. – Не уверена, если честно, что ты – мой типаж. Но когда мне было пятнадцать – определенно был мой. Милый, сладкий, безопасный. Художник. Пони. Конюшня. Бьюсь об заклад, ты никогда не подойдешь к девушке, если не уверен, что она готова ответить, так?

– Да, – отозвался я. – Не подойду.

Кассандра легла рядом.

– Теперь можешь прикоснуться.

* * *

Снова думать о Стюарте я начала где-то в конце прошлого года. Стресс, надо полагать. На работе все было хорошо, до определенной, по крайней мере, степени. Правда, я порвала с Павлом, который был совсем никудышный актер… хотя, может, и не был, зато путался во всяких сомнительных восточноевропейских делишках, мне этого добра хватило. В общем, я уже подумывала о сайтах знакомств и даже потратила с неделю на разные социальные сети, которые помогают найти старых друзей. Оттуда уже было рукой подать до Джереми «Скалли» Поттера, а от него – и до Стюарта Иннеса.

Не уверена, что мне снова все удалось бы, как в тот, первый раз. Не хватает концентрации и внимания к деталям. С возрастом все-таки что-то теряешь.

Мистер Почти приезжал в своем фургончике, когда у родителей откровенно не было на меня времени. Он улыбался своей широченной гномьей улыбкой, подмигивал веселым глазом и вручал завернутую в коричневую бумагу посылку, на которой огромными печатными буквами значилось: «КАССАНДРА». Внутри обнаруживалась шоколадка или кукла, или книжка. Последним его подарком, как сейчас помню, был пластмассовый розовый микрофон, и я потом разгуливала по всему дому и пела в него или играла, как будто я выступаю на телевидении. Это был самый лучший подарок за всю мою жизнь. Родители про новые вещи не спрашивали. Кто их на самом деле посылал, я не интересовалась. Просто их привозил мой милый старый мистер Почти, ехавший по коридору в своем фургончике до самой двери в мою комнату и стучавший непременно три раза. Я была экспрессивного склада ребенком, и когда он явился в следующий раз, уже после микрофона, я подбежала к нему и обняла обеими руками за коленки.

Что случилось дальше, описать не так-то легко. Он просто упал и рассыпался – как снег, как пепел. Вот я кого-то держу, а вот кругом уже только тонкий белый прах… – и ничего.

Потом, после всего этого, мне ужасно хотелось, чтобы мистер Почти вернулся, чтобы все было как прежде, но я никогда его больше не видела. Он просто исчез, кончился. Через какое-то время мне даже стало неудобно об этом вспоминать – я, совсем большая девочка, и вдруг клюнула на такое!

Странная все-таки комната…

С чего я вообще взяла, что человек, сделавший меня счастливой в пятнадцать, сумеет повторить это сейчас? Что и говорить, Стюарт был само совершенство: конюшня с пони, живопись (значит, чувствительный), неопытный с девушками (чтобы я оказалась у него первой), а еще очень высокий, темноволосый, красивый… Имя мне тоже нравилось – такое, смутно шотландское, на мой, по крайней мере, вкус. Похоже на героя какого-нибудь романа.

Я писала это имя на школьных тетрадках.

Самого важного о Стюарте я, конечно, никому не сказала: что я его выдумала.

А теперь я встаю с постели и гляжу на силуэт мужчины – не то мука, не то пепел, не то обычная домашняя пыль – на черных шелковых простынях.

Я начинаю одеваться.

Фотографии на стене словно бы тают. Этого я, признаться, не ожидала. Интересно, что останется от его мира через несколько часов… И как бы все повернулось, если бы я оставила его тем, чем он был – фантазией для одиноких девичьих забав, такой утешительной, милой, надежной? Возможно, он так бы и прожил свой век, ни разу никого по-настоящему не задев, не коснувшись – картинка, рисунок, туманное воспоминание горстки людей, которые вряд ли подумают о нем еще хотя бы раз.

Я выхожу из квартиры. Внизу, в баре, еще сидят поздние бражники. Тот столик, в углу, где я недавно сидела со Стюартом, занят. Свечка на нем почти догорела… Это вполне могли бы быть мы – мужчина и женщина за разговором. Скоро они встанут и уйдут, свечку задуют и выключат свет, и все будет кончено – до завтрашнего вечера. На улице я поднимаю руку, рядом останавливается такси. Забравшись внутрь, я в последний – надеюсь! – раз понимаю, что скучаю по Стюарту Иннесу.

И тогда я откидываюсь на спинку сиденья и отпускаю его. На такси у меня, скорее всего, хватит. Интересно, наутро в сумочке будет чек на тысячу фунтов или просто пустой клочок бумаги?

Кажется, я все же довольна. Закрываю глаза и думаю о том, что скоро буду дома.

ТЕМЗА – ГРЯЗНОЕ ЖИВОТНОЕ: она ползет на брюхе через Лондон, как червяк, как морская змея. Все реки впадают в нее: Флит, и Тайберн, и Некингер. Они несут отбросы, грязь и помои, трупы кошек и собак, овечьи и свиные кости. Отбросы вливаются в бурые воды Темзы, и Темза несет их дальше, на восток, до самого устья, где они канут в Северное море и в небытие.

В Лондоне дождь. Дождь смывает грязь в сточные канавы, и ручьи разбухают и становятся реками, а реки – могучими тварями. Дождь шумит без умолку: хлюпает, плещет, барабанит по крышам. Если даже вода и падает с неба чистой, это ненадолго: стоит ей коснуться Лондона, и она мешается с пылью и превращается в грязь и слякоть.

Ее никто не пьет – ни дождевую воду, ни речную. Ходят шутки, что вода из Темзы убивает на месте, но это неправда. Уличные мальчишки прыгают в реку за монетками и выныривают живыми, отплевываясь, дрожа и сжимая в кулаке свой улов. Если они и умирают потом, то не от этого, хотя ныряльщиков старше пятнадцати не найти.