И вышло так, что, не решив сам, я переложил это решение на кого-то другого, включая судьбу. Они и определились вместо меня. Дня через три нашу команду расформировали и всех, кто был призывного возраста и не выглядел откровенным задохликом, отправили в занимающую город дивизию. Завернули только двоих: одного в очках с толстыми стеклами и второго с постоянным кашлем. Он, конечно, заявил, что это не туберкулез, а просто простыл и никак не получается выздороветь, но был изгнан к врачам за справкой, что здоров. Более хитрые типы вроде меня и скрывшего ревматизм Прокопа Окипного тихо улыбнулись и решили шифроваться дальше. А почему мы хитро улыбались? Потому что договорились, что когда комиссия врачей нас смотреть будет, то к терапевту пойду я под видом Прокопа, а к окулисту он под видом меня.

Со мной, правда, процесс несколько затянулся, потому как документов у меня не было. Я вдохновенно рассказывал, что тут совсем не виноват, что меня взяли сначала в истребительный батальон, потом передали в первый полк, потом – во второй, ходил я из казармы в казарму, потом пристроили в батарею. В итоге всех этих блужданий мои документы где-то пропали, и где теперь их искать, на том берегу Днепра или на этом, мне точно неизвестно.

Отсутствие документов являлось не только моей проблемой, не у всех остальных бумаги тоже были. Но они либо бегали домой и приносили какую-то другую бумагу, что податель сего таки не Саша Егорычев, а Ефим Могилянский, либо приводили свидетелей того, что он – Могилянский, а не прокуратор Понтий Пилат. Мне же неоткуда было принести. Я проформы ради сходил и, вернувшись, сказал, что стройка завода сейчас прекращена, потому оттуда ничего достать не мог, и квартирная моя хозяйка подалась к родным в Григоро-Бригадировку, потому недоступна. А залезть в комнату за вещами и документами не могу, потому как могут счесть кражей со взломом.

В итоге обошлись без этого: ребята из команды подтвердили, что я вместе с ними воевал на интендантских складах в Крюкове, а случайно встретившийся командир орудия батареи по фамилии Булычев подтвердил, что помнит, что я был на батарее, правда, не в его расчете. В итоге меня зачислили в часть.

Я заявил, что знаком с винтовкой, ручным пулеметом «максим», по артиллерии же у меня умений немного. Посему меня в батарею не послали, а отправили в стрелковую роту. Расчеты обоих ротных «максимов» были укомплектованы, поэтому меня пока зачислили в отделение сержанта Борули.

Людей в отделении имелся полный комплект, считая меня, а вот ручного пулемета не было, потому до его получения оба номера воевали с винтовками. В двух других отделениях «дегтяревы» имелись. Боруле мой карабин не понравился, и он хотел, чтобы его заменили на винтовку со штыком, но взять мне взамен ее было неоткуда. Посему замена не состоялась.

Переобмундировали полностью, а сапоги свои я сохранил. Впрочем, сапоги сержанта не раздражали. Брезентовую куртку я сдал на склад, а остальную одежду ухитрился оставить у себя. Я уж ее сам потаскаю и не перегружу ею дивизионный обоз.

Вообще отделение наше было укомплектовано людьми куда старше меня, моложе тридцати оказалось всего двое: я и первый номер, который без пулемета, Гавриил Полоцкий. Примерно треть отслужила раньше, но никто до этого времени не воевал. Большинство моих сослуживцев жили либо в селах Лубенской округи, либо в самом городе. Поскольку я об этом городе только слышал, то мне с удовольствием рассказали о красотах тамошней природы, о реке Суле, о заводе «Коммунар» и фармацевтической фабрике, где работали лубенчане до призыва.

Гавриил даже сказал, что когда-то Лубны были не меньше Полтавы, и когда решался вопрос, какой город станет губернским, то Лубны выглядели даже предпочтительнее. Но чашу весов перетянула память о Полтавском сражении, потому губерния стала Полтавской, а не Лубенской[7]. Конечно, с тех пор Полтава сильно выросла и благоустроилась, и теперь ее не догнать. Но город Лубны тоже не является захолустьем, посмотреть там есть на что, и даже институт в нем имеется.

Я о себе, как и прежде, рассказывал мало. Сказал, что из Ленинграда, работал строителем в разных конторах, даже не про все и могу рассказывать, потому как в городе много чего для обороны делается. Потом из-за семейных дел попал в Кременчуг, строить завод по ремонту автомобилей. А тут война… Когда же спросили про эти семейные дела, я с болью в голосе сказал, что у меня жена пропала. Меня поняли и не стали терзать расспросами дальше.

Слухи насчет Дериевки не обманули. Немцы-таки там переправились, а спихнуть их с плацдарма не получилось. Плацдарм потихоньку рос, пока на него не переправили танки Клейста. Оттуда они и ударили на север, навстречу наступающим танкам Гудериана, с которыми они соединились где-то возле городка Лохвица.

В кольце оказались четыре армии Юго-Западного фронта, и пробиться из него удалось немногим. В своем времени я про это много слышал, но оказалось, что этого недостаточно – что-то вроде того услышать. Тем более хватало всякого мусора: и обвинения комфронта Кирпоноса в измене, и рассказы о том, что, дескать, красноармейцы так активно сдавались в плен, что немцы никак не могли предусмотреть столько лагерей и еды для них, оттого последующий мор пленных взваливается опять же на Красную Армию, она сама как бы во всем виновата.

Придумано хитро, но все это вранье. Особенно про то, что германские генералы не догадывались, что в котле будет много пленных. Так ведь они на это и рассчитывали, и именно для того и окружали. А раз окружали три-четыре армии, то значит, в котел попадут 300–400 тысяч человек, и все будет сделано, чтобы они не смогли долго сопротивляться. Оттого они и сдадутся в плен.

Отчего это произойдет? Может, когда-то и были армии, где воины все свое носили с собой в заплечном мешке, плюс еще немного на захваченных или взятых с собой телегах. Оружие тоже было с собой, разве что некоторый запас стрел ехал в том же обозе. Теперь же деятельность войск зависит от того, что нынче называется словом «логистика», а раньше именовалось снабжением. И от бесперебойного снабжения зависит, насколько войска будут боеспособны. То есть солдату в день нужно подвезти его паек. В виде сухого пайка это один-два килограмма, в сыром, так сказать, виде – куда больше. Те самые восемьсот граммов овощей, двести пятьдесят граммов мяса и рыбы, соль, специи и прочее. Да, чтобы выдать ему же хлеб, нужно привезти в дивизию муку, чтобы полевая хлебопекарня из нее хлеб испекла. Для десятка тысяч человек в дивизии это уже многие тонны муки, соли и прочего. Даже считанные граммы приправ на 10 тысяч душ в одной дивизии или 400 тысяч в четырех армиях складываются в уже очень немалый груз. В каждой дивизии есть еще сотни лошадей, которые кушают овес и сено, и десятки машин, что тратят бензин, и, кстати, достаточно много тратят.

То есть только на то, чтобы дивизия стояла в обороне и ничего особенного не делала, требуется, чтобы в нее прибыли десятки тонн грузов. Если она ведет хотя бы слабые боевые действия, то нужно подвозить боеприпасы взамен израсходованных. Мне незадолго до пропажи жены попалась в руки старая книга. Автор ее описывал события при подавлении Польского восстания в 1830–1831 годах. И, говоря про действия русской армии, он упоминал, что потом много было критики: отчего главнокомандующий Дибич не наступал в такой-то день, отчего он не так активно двигался вперед, не спешил, затягивая кампанию. Вот автор и отвечал, что главнокомандующий вынужден был не спешить и затягивать, потому что у него не было должного количества хлеба для армии, чтобы обеспечить этот резкий рывок вперед. Провиантмейстер ему говорил: «Нет столько хлеба», и это тормозило главнокомандующего эффективнее, чем польские войска. Вот что скрывается под словом «логистика».