Отмечу, что среди арестованных тогда был Александр Федорович Керенский. Он был начальником боевой дружины социалистов-революционеров Александро-Невского района. Позднее, через 12 лет, он стал министром юстиции Временного Правительства и в качестве такового издал приказ о моем аресте…

Именно этими мерами было предотвращено революционное восстание в Петербурге. Конечно, забастовки были. Были и разные попытки демонстраций и митингов. Но ничего похожего на тот взрыв, которого все опасались и который казался всем неизбежным, в Петербурге не случилось.

Иначе обстояло дело в Москве. Оттуда скоро начали приходить тревожные телеграммы. Плохо было не столько то, что восстали рабочие, сколько то, что разложение проникло в войска, и начальство боялось выводить их на улицу для усмирения. Новый московский генерал-губернатор Дубасов по несколько раз в день звонил, требуя присылки из Петербурга «совершенно надежных» войск; иначе он не ручался за исход борьбы.

По совещании с командующим войсками Петербургского округа был послан в Москву Семеновский полк во главе с полковником Мином. Дурново очень беспокоился, благополучно ли пройдет отправка полка из Петербурга в Москву. Были приняты экстренные меры охраны. Все опасные места были заняты железнодорожными батальонами и жандармскими командами — как это полагается при проезде царя. Все обошлось благополучно. Но первые донесения Мина из Москвы были далеко не утешительными. Он сообщил по телеграфу, что местный гарнизон, особенно гренадерская дивизия, совершенно не надежен. Мин просил подкрепления, присылки из Петербурга еще одного полка. Семеновцы чувствуют себя, как во враждебной стране, и начинают заметно колебаться.

Я присутствовал при этом разговоре Дурново с Мином. Дурново спросил моего мнения:

— Что нужно делать?

Я сказал — и Дурново тут же почти под мою диктовку передал Мину инструкции:

— Никаких подкреплений вам не нужно. Нужна только решительность. Не допускайте, чтобы на улице собирались группы даже в 3–5 человек. Если отказываются разойтись — немедленно стреляйте. Не останавливайтесь перед применением артиллерии. Артиллерийским огнем уничтожайте баррикады, дома, фабрики, занятые революционерами.

Эти инструкции произвели должное впечатление, ободрили Мина. Он начал действовать решительно, и скоро мы узнали о начавшемся переломе в настроениях и московского гарнизона…

До этого времени Витте и Дурново были, казалось, во всем между собой солидарны. Дурново все время ссылался на авторитет Витте, советовался с ним, ничего не делал самостоятельно. Поездка к Царю ночью 7-го декабря была едва ли не первым решительным шагом, предпринятым Дурново без ведома Витте, и она явилась переломным пунктом в их отношениях. Дурново после этого перестал считаться с Витте, стал его игнорировать. Это сказалось и на отношении к Рачковскому. Последний вернулся из своей неудачной поездки в Москву — когда все уже было кончено, все аресты произведены. Несмотря на всю свою самоуверенность, он чувствовал себя очень неловко. Дурново не скрыл от меня, что он жестоко Рачковского отчитал за ту «болезнь», под предлогом которой он оттянул свою поездку в Москву, и за нерешительность и вялость вообще. Если раньше Дурново очень считался с мнением Рачковского, то теперь с этим было покончено.

Трения между Дурново и Витте косвенно отразились и на мне. Вскоре после арестов, еще до Рождества, из канцелярии Витте мне передали, что Витте желает меня видеть. Я сообщил об этом Дурново, не считая себя вправе ехать на такое свидание, не осведомив о нем своего непосредственного начальника. Дурново решительно запротестовал:

— Нив коем случае не ездите. Не о чем ему с вами говорить. Если ему нужны какие-нибудь сведения, пусть спрашивает через меня.

Я ответил, что я вовсе не стремлюсь пойти на это свидание, но что я оказываюсь в невозможном положении: председатель совета министров требует, чтобы я к нему явился.

Дурново обещал сам поговорить с Витте.

Повидаться с Витте мне все же пришлось. Дурново сам передал мне его приглашение и разрешение пойти на это свидание. Наша первая встреча состоялась в запасной части Зимнего Дворца, где тогда жил Витте, — поздно ночью, около 11–12 часов. Витте, которому, очевидно, стало известно о моей роли в декабрьских арестах, пожелал выслушать от меня не только доклад о том, что произошло, но и мою оценку положения. Я ему сказал, что острый период, по моему мнению, уже прошел. Движение входит в свои берега. При известной планомерности и систематичности борьбы его можно свести скоро на нет.

После этого я виделся с Витте еще раз 5–6. Он много рассказывал о той обстановке, в которой он принял власть, и о тех планах, которые у него в свое время были, и горько жаловался на либеральную интеллигенцию, которая, по его словам, во время предварительных разговоров обещала ему всяческую поддержку, а затем бросила его на произвол судьбы в самую трудную минуту. Раздражение против этой интеллигенции в нем было очень сильно, и я не сомневаюсь, что он, если бы остался у власти, в дни 1-й Государственной Думы действовал бы много решительнее, чем действовали те, кто в эти дни были у власти. В монархических кругах позднее про Витте любили говорить, что он хотел быть президентом российской республики. Это, конечно, вздор. Он был очень властолюбив и честолюбив — это правда. Но он был настоящим монархистом и государственным человеком. Перед Государственной Думой, как он высказывался в разговоре, он поставил бы вопрос ребром: или работать с ним на основе манифеста 17 октября, или она будет распущена.

О Государственной Думе, после того как было опубликовано положение о выборах, я пытался говорить и с Дурново. Вопрос о том, как сложатся отношения при существовании представительного учреждения, меня очень интересовал. Я постарался достать книги, в которых описывается жизнь в конституционных странах, — но мне было не совсем ясно, как применена будет конституция к русским отношениям. Именно с этим вопросом я и обратился к Дурново, прося его мне разъяснить, с какими партиями правительство согласно будет работать и с какими партиями для правительства сотрудничество невозможно. Отчетливо помню, как поразил меня ответ Дурново:

— О каких партиях вы говорите? Мы вообще никаких партий в Думе не допустим. Каждый избранный должен будет голосовать по своей совести. К чему тут партии?

Мне стало ясно, что для новых условий Дурново еще меньше подготовлен, чем я.

Арестом Совета рабочих депутатов, подавлением московского восстания, ликвидацией частичных восстаний и бунтов, вспыхивавших то тут, то в армии или в деревне, удачно закончилось контрнаступление правительства, когда оно вернуло себе власть и осознало свою государственную задачу. В новую эпоху, наступившую, примерно, к моменту роспуска 1-й Государственной Думы, мы могли уже подвести итоги, свидетельствовавшие, что борьба с массовым движением увенчалась успехом, что революция на данной стадии подавлена, что в стране наступило относительное затишье. Правда, аппарат репрессий продолжал довольно энергично действовать. С мест приходили сведения, указывавшие на необходимость не прекращать репрессии против наиболее активных революционных элементов. В Сибири или Прибалтийском крае приходилось еще действовать карательными экспедициями. Но новая полоса, в которую мы вступали с лета 1906 года, уже не таила в себе непосредственной и грозной опасности развала, а, может быть, и гибели государства, перед которой мы еще вот недавно стояли, порой в растерянном и даже беспомощном состоянии.