осталась лодка; и, даже если Тоун так разболеется, что не сможет грести, их все равно понесет вниз по течению.

Тоун решительно достал складной нож и, наклонившись над пострадавшим, со всеми возможными предосторожностями отсек выступающий бутон, стараясь резать как можно ближе к скальпу. Неестественно тугой, словно резина, предмет источал жидкость, напоминающую водянистую кровь, и Тоун содрогнулся, увидев на срезе волокна, похожие на нервы, и хрящевидную сердцевину. Поспешно отшвырнув омерзительный ком на прибрежный песок, он поднял Фалмера на руки и, пошатываясь, направился к оставшейся лодке. Несколько раз он валился с ног, роняя больного и в полуобмороке падая на бесчувственное тело. Он то нес, то тащил по земле свою ношу, но все же сумел кое-как добраться до лодки. Из последних сил ему удалось усадить Фалмера на корме, прислонив к куче сваленного там снаряжения.

Горячка обострялась с каждой минутой. В глазах мутилось, в мозгу плыло, ноги подкашивались, точно камыш, но Тоун вернулся за аптечкой. Прошло немало времени, прежде чем он в мучительном напряжении сил, в полубреду смог оттолкнуть лодку от берега и забраться в нее из воды. Он греб машинально, не чувствуя рук, не соображая, что делает, но в конце концов лихорадка полностью овладела им, и он даже не заметил, как весло выскользнуло из ослабевших пальцев…

После этого он как будто дрейфовал сквозь преисподнюю странных грез, залитую нестерпимым светом палящего солнца. Так оно длилось столетиями, а затем он погрузился в кишащую призраками тьму и в сон, полный невыразимых голосов и лиц, и все они в конце концов обернулись голосом и лицом Фалмера, который снова и снова излагал свою кошмарную историю, и Тоун слышал ее даже в бездонной пропасти своих грез.

Он очнулся под желтыми лучами рассветного солнца; в голове относительно прояснилось. Несмотря на слабость, первая его мысль была о Фалмере. Неуклюже повернувшись, едва не свалившись при этом за борт, Тоун уселся лицом к своему компаньону.

Фалмер все так же полулежал, прислонившись к груде одеял и прочего имущества, обхватив руками подтянутые к груди колени, точно в приступе столбняка. Лицо его застыло жуткой маской мертвеца, а вся поза напоминала трупное окоченение. Но вовсе не это заставило Тоуна задохнуться от ужаса – ужаса, который рождал в душе надежду, что Фалмер и впрямь мертв.

По всей видимости, Тоун провалялся в бреду беспамятства полдня и всю ночь, а между тем чудовищный бутон, которому, похоже, подрезка пошла лишь на пользу, вновь со сверхъестественной скоростью пророс из головы Фалмера. Достигнув дюймов шести или семи, отвратительный, толстый бледно-зеленый стебель теперь ветвился, подобно оленьим рогам.

Но еще страшнее – хотя, казалось бы, куда страшнее – было то, что такие же стебли проросли из глазниц: выдавив наружу глазные яблоки, ростки теперь взбирались по лбу. И они тоже начинали разветвляться. Окрашенные в бледно-розовый цвет кончики рогов подрагивали, ритмично покачиваясь в теплом, безветренном воздухе… Изо рта высовывался еще один стебель, загибаясь вверх, подобно длинному белесому языку. Он пока еще не начал ветвиться.

Тоун зажмурился, пытаясь избавиться от жуткого видения. Даже за закрытыми веками он по-прежнему видел в ослепительно-желтом свете трупные черты и подрагивающие на фоне рассвета извивающиеся ползучие стебли, этих мертвенно-зеленых гидр. Они словно тянулись к нему, раскачивались, росли, удлинялись. Тоун снова открыл глаза, и, к его ужасу, ему почудилось, будто рога за эти мгновения действительно заметно подросли.

После этого Тоун сидел, наблюдая за ними, словно жертва пагубного гипноза, и в сердце его сгущался ужас. Иллюзия, будто растение увеличивается и движется все свободнее, – если только это было иллюзией – усиливалась. Фалмер, однако, не шевелился, а его лицо, обтянутое пергаментной кожей, как будто съеживалось и вваливалось, словно прожорливые, кровожадные корни растения высасывали его кровь и пожирали плоть, стараясь утолить свой ненасытный чудовищный голод.

Содрогнувшись, Тоун с трудом отвел взгляд и уставился на берег реки. Русло стало шире, течение замедлилось. Он попытался понять, где находится, тщетно стараясь отыскать знакомый ориентир в тускло-зеленой стене джунглей. Все было незнакомо; он чувствовал, что безнадежно заблудился, что все вокруг чужое. Казалось, будто он дрейфует по неведомым волнам безумия и кошмара в обществе того, что страшнее даже распада.

Мысли в голове беспорядочно сменяли друг друга, но раз за разом, описывая круг, возвращались к дьявольскому цветку, пожиравшему Фалмера. В припадке научного любопытства он прикинул, к какому роду может принадлежать это создание. Это не гриб, не насекомоядное; во всех своих путешествиях он не встречал ничего подобного и никогда не слышал о таком. Должно быть, как и предположил Фалмер, оно происходило из какого-то чужого мира: Земля никогда не смогла бы породить такое.

С облегчением Тоун пришел к выводу, что Фалмер уже мертв и судьба смилостивилась над ним, – корни растения наверняка уже разрушили мозг. Но едва он об этом подумал, как послышался низкий горловой стон; Тоун взглянул на Фалмера и, ужасно перепугавшись, увидел, что конечности и тело его спутника слегка подергиваются. Судороги становились все сильнее, обретая своеобразный ритм, хотя вовсе не походили на мучительные и жестокие конвульсии предыдущего дня. Было ясно, что это рефлекторное, как у гальванизируемого трупа; и Тоун заметил, что движения происходят в унисон с томным и тошнотворным покачиванием ростков. Омерзительный этот ритм коварно завораживал и усыплял; в какой-то момент Тоун поймал себя на том, что отбивает его ногой.

Он попытался взять себя в руки, отчаянно цепляясь за остатки здравого рассудка. Неотвратимо возвращалась болезнь; к тошноте и лихорадке добавилась непреодолимая гадливость хуже отторжения смерти… Но прежде, чем окончательно сдаться, он достал из кобуры заряженный револьвер и шесть раз выстрелил в содрогающееся тело Фалмера. Он знал, что ни разу не промахнулся, но, даже когда последняя пуля достигла цели, Фалмер продолжал стонать и вздрагивать в одном ритме со зловещим покачиванием растения, и Тоун, проваливаясь в бред, все еще слышал эти нескончаемые, непроизвольные стенания.

Дальше наступило безвременье – он плыл по миру бурлящей ирреальности и безбрежного забвения. Очнувшись, Тоун никак не мог сообразить, сколько прошло часов или недель. Но сразу же понял, что лодка больше не движется, и, с трудом приподнявшись, увидел, что она застряла на илистом мелководье, уткнувшись носом в берег маленького лесистого острова посреди реки. Гнилостный запах тины витал над застойной водой, слышалось пронзительное жужжание насекомых.

Видимо, полдень вот-вот предстоял или недавно миновал, поскольку солнце стояло высоко в безмолвных небесах. С деревьев свисали развернутые кольца змееподобных лиан, и эпифитные орхидеи, крапчатые, будто змеи, гротескно склонялись к Тоуну с поникших ветвей.