в тошнотворно близкую крышку гроба, а ощутит пустоту.

В головокружительной нерешительности он силился набраться храбрости для проверки. Уже проснувшееся обоняние, скорее, подтверждало его страх: воздух был спертый, гнетуще пахло деревом и тканью… как в прошлый раз. Нечистый запах усиливался с каждой минутой.

Сначала ему показалось, что он не может шевельнуть рукой, что странный паралич его болезни еще не прошел. С тяжелым усилием, как бывает в кошмарах, он медленно, тягостно поднял руку, словно проталкивая ее сквозь какое-то вязкое вещество. Когда наконец через несколько дюймов она наткнулась, как он и страшился, на холодную ровную поверхность, железные тиски отчаяния сдавили его сильнее, но он не удивился. Надежде неоткуда было взяться: все повторялось ровно так, как было предопределено. Все, что он делал с рождения, – каждый шаг – каждый вздох – каждое усилие – вело только сюда.

Безумные мысли, будто кишащие в трупе черви, кружились в мозгу. Старые воспоминания и теперешние страхи странным образом смешались, пропитавшись могильной чернотой. В этой сумятице разрозненных мыслей он вспомнил о кнопке, которую установил в гробу. В тот же миг, подобно галлюцинации, из тьмы всплыло лицо брата – ожесточенное, ироничное, тронутое тонкой двусмысленной усмешкой, – и на сэра Утера с тошнотворной уверенностью обрушился новейший из его страхов. Он внезапно увидел это лицо, наблюдающее за тем, как его, сэра Утера Магбейна, с противозаконного согласия доктора, судя по всему, спешно отправили в могилу, минуя руки бальзамировщика. Опасаясь, что он в любой момент может ожить, не стали рисковать – и обрекли его на ужасный конец.

Насмешливое лицо, жестокое видение вроде бы исчезло, и среди беспорядочных, исступленных мыслей взошла неразумная надежда. Может быть, он несправедливо усомнился в Гае. Может быть, электрическое устройство все же сработает и легкое нажатие призовет на помощь руки, готовые освободить погребенного из могильного плена. Всю убийственную цепь своих жутких умозаключений он забыл.

Спешно, повинуясь машинальному импульсу, он стал нашаривать кнопку. Сначала он ее не нашел, и на миг его охватил тошнотворный ступор. Затем наконец пальцы коснулись кнопки, и он принялся жать на нее – снова и снова, яростно вслушиваясь, не зазвучит ли в ответ звонок наверху, в часовне. Конечно же, он услышит звонок даже сквозь преграды из дерева и камня; и он мучительно старался поверить, что услышал его, что слышит даже торопливые шаги где-то над собой. По прошествии того, что показалось часами, проваливаясь в отвратительную бездну отчаяния, он осознал, что ничего не было – ничего, кроме сдавленного стука его собственного плененного сердца.

На некоторое время он поддался безумию, как в прошлый раз, – в забытьи бился о стенки гроба, слепо колотился о неумолимую крышку. Он кричал и кричал, и тесное пространство, казалось, топило его в громких, хриплых, демонически глубоких, низких звуках, в которых он не признавал собственного или вообще человеческого голоса. Изнеможение и теплый соленый вкус во рту – вкус крови, сочащейся из ран на разбитом лице, – вернул его в конце концов к относительному спокойствию.

Теперь он почувствовал, что дышит с большим трудом – что его бешеное барахтанье и крики лишь истощили скудный запас воздуха в гробу. В момент неестественного хладнокровия он вспомнил, что читал где-то о способе поверхностного дыхания, с помощью которого человек может выжить в течение длительного периода ингумации. Следует заставить себя дышать неглубоко и сосредоточить все силы на продлении жизни. Возможно, если он сумеет продержаться, помощь все-таки придет. Возможно, звонок прозвенел, а он не услышал. Его уже спешат спасать, и он не должен погибнуть, прежде чем поднимут плиту и вскроют гроб.

Он хотел жить, как никогда раньше, он с нестерпимой жадностью мечтал еще раз вдохнуть свежий воздух, познать невообразимую благодать свободных движений и дыхания. Господи! Если бы только кто-то пришел, если бы он услышал шаги, глухой скрежет плиты, молотки и зубила, которые впустят блаженный свет, чистый воздух. Неужели это все, что ему осталось, – немой ужас погребения заживо, слепая, сведенная судорогой агония медленного удушья?

Он старался дышать тихо, не тратя усилий, но горло и грудь сжимало, будто неумолимо закручивался некий жестокий пыточный инструмент. Ни облегчения, ни выхода – ничего, кроме нескончаемого, неослабного гнета, удушающей хватки чудовищной гарроты, сдавливающей легкие, сердце, гортань и самый его мозг.

Мучения усиливались: его завалило грудой надгробий, которые он должен был поднять, чтобы вздохнуть свободно. Он боролся с этим похоронным бременем. В то же время ему слышался затрудненный звук какого-то циклопического мотора, что силился пробить подземный ход под толщей земли и камня. Он не понимал, что это он сам задыхается в агонии. Мотор спотыкался и оглушительно хрипел, вибрируя и колебля почву; медленно и тяжело опускались над ним основания погибших миров, погружая его в окончательное безмолвие.

Последние конвульсии удушья воплотились в чудовищный бред – в фантасмагорию, которая длилась как будто веками, и одно безжалостное видение нечувствительно переходило в другое.

Сэр Утер думал, что лежит связанный в некоем инквизиторском подземелье, чьи своды, пол и стены смыкаются вокруг него с ужасающей скоростью и сокрушают его стальными объятиями.

В какой-то момент, при свете, который не был светом, он на свинцовых ногах убегал от бесформенной, безымянной махины выше звезд, тяжелее земного шара, что накатывалась на него в черной железной тишине, перемалывая под собой в могильный прах самого дальнего лимба.

Он карабкался по бесконечной лестнице с ношей в виде огромного трупа, но ступени обваливались под ним на каждом шагу, и он наконец падал, придавленный трупом, который раздувался до космических масштабов.

Безглазые великаны распростерли его навзничь на гранитной плоскости и стали у него на груди возводить – один колоссальный блок за другим, в течение изнурительных эонов, – черную Вавилонскую башню бессолнечного мира.

Анаконда черного текучего металла, больше, чем мифический Пифон, обвившись вокруг него в яме, куда он упал, сдавливала его тело своими невообразимыми кольцами. Сизо-серая вспышка озарила огромную нависшую над ним пасть, и та высосала его последний вздох, выдавленный из легких.

С непостижимой быстротой голова анаконды стала головой его брата Гая. Дразня сэра Утера широкой ухмылкой, она раздувалась и росла, теряя человеческий облик и пропорции, обернулась слепой темной массой, которая обрушилась на него взвихренным мраком, утаскивая вниз, в мир за пределами мира.

Где-то на этом пути на него сошла неощутимая уже благодать небытия.

Уббо-Сатла

Ибо Уббо-Сатла – это исток и финал. Еще до того, как со звезд явились Зотаккуа, или Йок-Зотот, или Ктулхут, в дымящихся болотах недавно