дислоцирован запасной аэродром сил ООН в азиатско-тихоокеанском регионе, и я месяца три не был на Иводзиме… Главное, главное, главное — долететь. Пускай Джордж ещё поспит… Какая прекрасная и умная машина — мой МиГ!..»

…Не больше тысячи футов — триста метров — до оси абсцисс на поверхности океана. Кажется, я снова терял сознание, пребывал кратковременно неведомо где. Кажется, я вновь куда-то проваливаюсь, потому что первый признак этого — обратное движение стрелок моих личных часов… Что было силы бью каблуком по самолётной приборной доске и разбиваю ненавистные часы!..

… От резкой боли в груди и животе и услышанного собственного стона я прихожу в себя. Полтора часа полёта до Иводзимы. Последние десятки галлонов горючего в баках. Высота — я вижу это уже без прибора — не более семидесяти футов, это как семиэтажный дом, двадцать один метр, если по три метра на этаж. Мой самолёт стремится задрать нос, и у меня такое впечатление, что если не мешать ему это сделать, он ещё более плотно будет сидеть в воздухе. Полтораста миль в час — вполне приличная скорость для полёта гораздо ниже бреющего. Я физически ощущаю, как воздушный поток, скашиваясь книзу за крылом, упирается в воду, уплотняется и помогает мне держать машину. Отчётливо вижу и ощущаю, как самолёт повторяет, опуская и вновь поднимая нос, пологие профили океанских волн, каждая из которых вытягивается под ним на добрую тысячу футов.

…Мерно, утомительно методично раскачивается мой воздушный корабль над самой поверхностью протяжённых океанских волн, подчиняясь воздействию их могущественных периодов. Впереди меня по пологой дуге идёт пара «Мустангов», указывая мне дальнейший путь. Но я уже и сам отчётливо вижу спасительный остров. Не больше двадцати миль до него, по юношеской привычке в уме пересчитываю: тридцать три километра, похожих на годы. Медленно, слишком медленно приближается узкая фиолетовая полоска слева на далёком дымчатом океанском горизонте. Продержаться, не потерять сознание от изнуряющей тошнотной слабости.

Я вижу, как с острова поднимается навстречу мне четырёхмоторный самолёт. Стало быть, я иду по ветру. Так и буду садиться, если долечу: мне не развернуться для посадки против ветра, совсем нет высоты — пять метров, на развороте я задену о воду крылом.

Через три минуты «Сверхкрепость» Б-29-45МО бортовой номер 44-86292, с собственным именем «Энола Гэй», проходит надо мной. Значит, мне — тихоходу — лететь, держаться за воздух, не касаясь верхушек волн, ещё не меньше семи минут. У меня уже нет сил… А я всё ещё лечу… Современный уровень развития науки и техники уже позволяет свести все культуры в единое русло и, тем самым, устранить опасность и причину войн… Какая старательно взлелеянная людьми бессмыслица — бомбы, ранения, смерти, война!..

…На самом краю острова, на узкой галечной полоске суши лежит разбившийся при попытке приземлиться американский истребитель сопровождения «Мустанг». Он не дотянул до бетонки аэродрома. В чёрной саже его изуродованный нос. Ниже раскрытой пилотской кабины перед большой белой звездой в голубом круге индекс D7, на изящном киле шестизначный номер 413922.

Пожарная машина, за ней — «Додж-три четверти тонны», четверо с носилками, укрытыми белой простынёй… В носилках на крупной гальке тот самый парень, который первым вёл и оберегал меня!..

Он не покинул меня, когда уже горел заживо, дожидался и дождался подкрепления!

…Всё это мгновенно мелькает слева от меня и убегает назад, назад, в прошлое…

…Даю, больше не жалея, полный газ двум двигателям, и полуживая, но в последний раз подчинившаяся моей воле машина неуклюже перепрыгивает каменистую возвышенную кромку с искорёженными остатками береговых укреплений перед плато с гладкой посадочной полосой. Закрылки… Левый закрылок при отсутствующем правом выпускать нельзя. Колёса…

Черт побери, колёса!.. Колёса не выпускаются. Колёс больше нет. Чёрт с вами, мгновенно забываю о них. Сбрасываю газ. Тише, тише, медленнее, медленнее… Задрать нос… Больше посадочный угол!.. Ещё, ещё чуть больше… Ничтожным креном нацеливаюсь садиться рядом с полосой, чтобы моими обломками не загромоздить её для других самолетов.

Чрезвычайно велика и опасна без закрылков скорость! Ещё больше посадочный угол!..

Сбоку, сбоку мелькают и проскакивают назад ожидающие моей посадки спецавтомобили и люди. Всё — назад, назад, в прошлое…

…Ужасающий жестяной грохот и звон рвущегося о камни тонколистового авиационного дюралюминия…

Меня оглушает нечеловеческий вопль. Это — мой голос?! Мой неузнаваемый голос. Ору не жалея сил и горла:

— Живой! Жи-во-ой!.. О-о-о-о-й-й!..

Я всё ещё живой. Ощущал бы я себя, стань я мёртвым?!

Я не открываю глаз, потому что слышу над собой и рядом японскую речь. Японского языка я не знаю, хотя и заглядывал в военный разговорник морских пехотинцев. Не думал, что японский мне окажется нужен. Это сказано на японском:

— Одо-сан… Одо-сан… Русский… Одо-сан… Русский…

Сказано один раз, но я прокручиваю в мозгу лишь отчасти понятое из целой фразы разносторонне и не однажды и всячески пытаюсь понять, почему, каким образом я неожиданно оказался в плену.

О-до. Одо, — что за слово-то такое с ощутимым ударением на первом заглавном «О»?

На Иводзиму ли я залетел?!

Пытаюсь разобраться в мгновенно возникшем и закрутившемся в мозгу клубке противоречий. Однако тот же мужской голос повторяет по-английски, вероятно, чтобы его понял и я:

— Госпожа, мисс Одо, русский лётчик пришёл в себя.

«Кто тут русский? Почему на Иводзиме, — а куда же ещё могли привести мою «крепость» верные «Мустанги» — почему на этой проклятой Иводзиме снова японцы?» — не покидают меня сразу два страшных вопроса.

Не хочу открывать глаза, потому что меня страшит мир, который я могу увидеть, едва поднимутся почти безжизненные, обесчувственные веки. Страшат эти неожиданно вставшие надо мной люди. Нет никакого сомнения, это японцы. — «Я в плену?! Нахожусь в их госпитале? Тогда это конец…»

Медленно открываю глаза.

Вижу над собой удивительный серый потолок. Вижу безрадостно серые стены.

Смотрю в немыслимый потолок, но развитым и тренированным боковым зрением замечаю: слева от меня двое черноволосых мужчин в серых халатах, один из них, пожилой, невысокий, в очках, другой моложе, высокий и сутуловатый. Справа — миловидная черноволосая женщина, тоже в сером халате. Она сидит, они стоят. Все они — желтолицые, хотя, согласно странной логике их мира, должны иметь кожу тоже серого цвета, как у песочных рептилий. Но они желтокожие. Это японцы!

Спрашиваю, не узнавая своего голоса, по-английски:

— Я нахожусь в военном госпитале?

Мне отвечает пожилой мужчина, который в очках, также по-английски:

— Вы находитесь в частной клинике уважаемой Одо-сан. Мы удовлетворены, о, мы очень и очень рады, что вы чувствуете себя лучше, и мы