мониторов в поисках предположительно полезного в инфоразвалах Интернета), пропахшей ветхозаветной пылью умерших веков университетской библиотеке, где сберегались от варварства крестьянских восстаний, промышленных революций, обеих горячих Мировых войн и уцелели почти никому не нужные и непонятные труды: манускрипты, написанные безвестными ныне авторами ещё вручную на выделанных из телячьих шкур пергаментах, первопечатные покоричневелые инкунабулы, всякие многофунтовые фолианты, стянутые почерневшими металлическими застёжками.

Невозможно понять зачем, но, к вящему удивлению Джеймса, Акико всякую замшелую и пахучую дрянь читала, казалось ему, с тем большим интересом, чем грязнее выглядела эта гадость и чем противнее было взять её в руки, хотя бы и в белых защитных перчатках, как будто из донаучных открытий, заплесневелых ещё до незапамятных эпох предсредневековья, всей этой драгоценной галиматьи, которую прилежно переписывали друг у друга полуневежественные средневековые учёные монахи, хоть что-то вразумительное можно было почерпнуть про нейроцитологические штучки вроде аксонов и дендритов. «Возьмите и истолките майскую засушенную жабу вместе с верхнебоковым зубом непорочного болотного фиолетово-бородавчатого дракона и залейте это охлаждённой росой, собранной при вечернем отваривании трёхсотлунной амброзии…» — вот ведь какого рода невразумительные рецептурные перлы предписываются средневековыми мудрецами.

Неутомимо и остро завораживаемый привлекательной особой взгляд юного Джеймса самопроизвольно принялся находить японку, то углублённую в книгу или записи, то погруженную в личные сокровенные размышления на скамье под липами в чинном, веками облагораживаемом университетском парке.

И устарело обустроенный парк и одряхлевшие липы старательно и неподдельно вздыхали над собственными воспоминаниями, не нужными скоро сменяющимся профессуре и зачумленным учёбой студентам в смешных картузиках. Они вспоминали о некогда богами посланном, но давненько не появляющемся под благословенной сенью их кущей сэре Исааке Ньютоне. Ещё более древний университетский дуб, настоящий реликт ушедших эпох, ворчливо упрекал липы в комплексе зависти к легендарной ньютоновой яблоне, ведь дробинки липовых плодов — ибо справедливо сказано ещё до нас: липовые, — вались они на чью-нибудь голову хоть пригоршнями, вряд ли способны оказались бы вбить в неё мысль о земном тяготении. И любую здравую мысль вообще, по той же причине. Дуб обвинял липы в старческом маразме и облыжном вранье перед подрастающей молодёжью в лице кудрявых легкомысленных каштанов. Негодующе вздымая к небу ветви в шелестящих резными листьями широченных рукавах своей мантии, честный старый дуб почти по-профессорски подвергал инакомыслящих остракизму и уверял больше воображаемых и якобы внимающих ему слушателей, что высокочтимый сэр Исаак Ньютон был в своё время деканом физического факультета совсем в другом не менее почтенном университете. Липы в притворном ужасе чуть покачивали раскидистыми зелёно-мудрыми головами в роскошных кронах — ай-ай-ай, дуб-старик совсем выжил и из памяти, и из ума. И только юные стрижи, точь-в-точь как суматошно-суетливые студенты под ними, летучими счастливыми группками нарушали парковое благочиние при малозаметном потеплении английского юго-востока в начале каждого лета и весело верещали, отрываясь от гнезда, вставая на крыло и научаясь жить в воздухе.

А ищущий взгляд Джеймса невольно продолжал высматривать непонятную и не поддающуюся познанию Акико на дорожках в парке или за столом в студенческой столовой. Его же ревнивая, всё взвешивающая и сравнивающая с богатствами своего тщательно оберегаемого мира, пара глаз следила за внутренней жизнью заинтриговывающей японской студентки и на городских концертах явно выделяемой Акико музыки Джорджа Гершвина, Альфреда Шнитке и Сергея Рахманинова.

Миддлуотеру казалось, что и среди однокашников, даже оживлённо общаясь с ними, она, тем не менее, всегда пребывает в зоне глухого психологического одиночества и совершенно не стремится завести ни друзей, ни подруг, чем исключает возможные предположения в однополой сексуальной настроенности. Джеймс скоро поймал себя на том, что любуется ею, особенно на занятиях лёгкой атлетикой в крытом спортивном манеже и на стадионе, а также в бассейне, хотя вид женского тела в спортивных трико и ещё более откровенных, словно из обрезков бельевых верёвок скроенных купальниках не способен был возбуждать в нём сексуальное чувство, и понял, что думает о ней всё чаще. Но при этом оценивает её как не до конца понятную вещь в себе, изредка — как лакомую экзотическую конфетку, по какой-то причине изготовленную только для утешения самой себя.

Джеймс тогда хорошо понимал, что серьёзных отношений между ним и Акико и возникнуть никогда бы не могло. Она была бы определённо непредставима рядом с ним в родительском доме, самый дух которого отсчитывал своё осуществлённое величие от времени отцов-основателей страны и страдал от не объяснимого и не оправданного никакими позднейшими демократическими установлениями попустительственного засилья цветных в стране, однако на студенческий пикник он ненароком пригласить Акико всё-таки попытался.

Она, похоже, притерпелась к тому, что он всегда неподалёку, а когда он отважился заговорить с ней, после его первых слов подумала, что ослышалась, но потом ответила белозубым сиянием обаятельнейшей улыбки. И разговаривать с ним вежливо отказалась, сославшись на занятость и сделав вид, что не всё понимает в его американской скороговорке. Если бы Джеймс был психологом, ему не составило бы труда приметить мелькнувшую в непроницаемой азиатской глубине её глаз искорку настороженности, тут же тщательно и погашенную. Непонятно чем обусловленной настороженности, а никак не любопытства. Отступать Джеймс не привык, атака в лоб успеха не принесла, за осаду он перестал бы уважать сам себя. Понял, что стал думать только о ней, и разозлился.

Акико Одо не производила впечатления девушки культурно не развитой, скованной или закомплексованной, но в развесёлых студенческих пирушках не участвовала, и бесполезно было бы вызывать эту восточную дикарку на откровенность или надеяться овладеть ею, когда подвернётся случай, и она утратит контроль над речью и собой. С ней подобные случаи просто-напросто не происходили. Поразмыслив, он возобновил попытки легализованного сближения. Миддлуотер решил не выказывать перед ней малейших эмоций в точности так же, как всегда вела себя с ним и другими она.

Акико ответила на очередное приветствие и в этот раз невинно спросила:

— Может быть, кто-то ещё мной интересуется?

— Мне кажется, есть такой, — немного опешив, ответил Джеймс. — Думаю, Тойво. Ну тот, парень из Суоми.

— Как думаешь, Джим, смогу я там продавать в аптеке лекарства?

— Зачем тебе заниматься этим?

— На случай, если ему надоест со мной забавляться, его родным не понравлюсь, приём больных продолжат вести только финские врачи. Я финского языка не знаю. Остаётся одна латынь, это аптека и лекарства. Только такое трудоустройство.

— О'кей. Можно просто дружить, Акико, — не уступал он.

— Для чего? Цель?

Он подавленно молчал.

— Нет-нет, Джим, со мной ты добиваешься невозможного, — наконец пошла на разговор дольше минуты Акико. — Поверь мне и сбереги свои время и силы. Я буду тебе очень