только греха, но и преступления и безбожия. «Любимый образ епископа Епифания Саламского (310/320–403) в его «Панарионе» («Аптечке от всех ересей») – змеи и скорпионы, с которыми он сравнивает еретиков»[144]. Пренебрежительный и агрессивный стиль языка раннего христианства отражен в многочисленных названиях, которые защищали собственную позицию («Апология») или были направлены против противоположных позиций (сочинения «Adversus» или «Contra»[145]). Эта речевая модель проходит красной нитью от Нового Завета через полемических богословов, таких как Иреней и Тертуллиан, к отцам церкви Августину и Иерониму, а также уходит в Средние века[146]. Часто она не ограничивалась агрессивным языком: спор между христианскими конфессиями мог перерасти в жестокие погромы, включая убийство епископов и дальнейшее кровопролитие, как в Александрии в конце V – начале VI веков[147].

Поздний римский историк Аммиан Марцеллин сообщает, что император Юлиан, которым он восхищается, вызвал к себе лидеров враждующих христиан, чтобы обратиться к их совести: они должны позволить всем беспрепятственно исповедовать свою религию. Он заботился о единстве своего народа, потому что по опыту знал, «что никакой дикий зверь так не опасен для людей, как большинство христиан в их смертельной ненависти друг к другу» (res gestae 22, 5, 4). Напротив, для дуалистического мировоззрения христиан характерно, что ненависть переплеталась с клеймением других, нехристианских, точек зрения. Сплоченную фалангу неортодоксальных позиций можно найти как в полемических писаниях, так и в нормативных текстах[148]. Эти «другие», достойные осуждения, включали не только язычников и иудеев, но и – даже, возможно, прежде всего – отклонившихся от нормы в своих собственных рядах еретиков. Все они, так сказать, стояли на службе обеспечения ортодоксальных христиан их собственной идентичностью посредством демаркации[149]. «Еретики, евреи и язычники образуют единство против единства», как выразился Августин[150]. Таким образом, отец церкви зафиксировал «геометрию ненависти», которая впоследствии найдет отражение в римском законодательстве Юстиниана[151].

Эта фиксация включала в себя оттачивание понятий, чтобы сделать формы девиации терминологически однозначными. «Ересь» стала ведущим термином для стигматизации отклоняющегося религиозного поведения[152]. На раннем этапе этот термин имел значение «выбор» или «решение», из которого развилось первоначально нейтральное его использование в значении «учение» или «секта». Но даже в раннем христианстве этот термин быстро приобрел негативный оттенок, а в течение II века закрепилось его двойное значение – «ложное учение» и «отделение от церкви». Еретик упорно настаивает на своем мнении, противоречащем ортодоксальному. Для него характерно интеллектуальное высокомерие, а также моральная развращенность.

Позднее, с принятием закона Юстиниана, добавилось политическое измерение, поскольку император дал определение ортодоксальности, и ересь, таким образом, приобрела характер преступления против светских властей. «Апостасия», с другой стороны, еще один часто используемый термин, подразумевал полное отступничество от христианской веры[153]. Оба термина часто и в разных местах появляются в Кодексе Феодосия 436 года (например, Cod. Theod. 16, 5; 7). Это относится и к третьему термину, используемому для обозначения религиозных отклонений, – «святотатство». Еще в дохристианские времена он употреблялся для описания преступлений против мест и предметов, которые пользовались религиозным почитанием. В христианском контексте это слово относится прежде всего к церковным кражам, но также и к осквернению церковных зданий посредством надругательства, например кровопролития[154]. Еще одно бросающееся в глаза обвинение христианских полемистов против своих языческих оппонентов, а именно – обвинение в идолопоклонстве, интерпретируется по-разному: собственно поклонение идолам («идолатрия») – лишь одна из граней этого. То же самое относится к таким терминам, как «враждебность к Богу» или «нечестие»[155]. Термин «богохульство» гораздо реже встречается в традиционном арсенале христианской боевой лексики. Все изменилось в VI веке.

Юстиниан и рождение преступления

История богохульства как уголовного преступления начинается в христианском мире с императора Юстиниана. Его новелла 77 запрещает кощунство против природы и хулу на Бога (blasphemare in Deum)[156]. Это правовое положение носило новаторский характер и имело далеко идущие последствия. Его снова и снова цитировали в Средние века и в период раннего Нового времени. С другой стороны, непосредственно во временном контексте поздней Античности такое правовое положение предстает скорее как исключение, столь же своеобразное и уникальное, как и сам император, чье долгое 38-летнее правление теперь рассматривается как отдельная эпоха[157]. На короткий период времени внешние границы Римской империи вновь расширились в истинно имперской манере, а внутри происходила интенсивная консолидация власти. Это соответствовало самовосприятию императора, которое было выражено во вступлении к новелле 77. В нем Юстиниан провозгласил, что все его усилия направлены на то, чтобы побудить вверенных ему Богом подданных вести нравственную, добрую жизнь и таким образом обрести Божью благодать. Бог желает не погибели, а обращения грешников и прощает их. В начале текста закона подчеркиваются императорская забота и призыв к Божьей милости. Конец текста, однако, отмечен властной суровостью, ведь упорным грешникам грозит высшая мера наказания, говоря простым языком – смертная казнь.

Юстиниан – порядок через исключение инакомыслия

Всесторонняя забота и самый тщательный контроль были действительно решающими краеугольными камнями правления Юстиниана в десятилетия между 527 и 562 годами[158]. До сих пор актуальна его монументальная систематизация и кодификация римского права, которую он претворил в жизнь в течение нескольких лет, между 529 и 534 годами. Она вошла в историю как Кодекс Юстиниана и впоследствии была дополнена другими правовыми актами. Император черпал силы для такой политики из осознания того, что его правление установлено непосредственно Богом[159].

Юстиниан занимался религиозной политикой более интенсивно, чем любой правитель до него. В начале своего правления в 527 году он издал суровый эдикт против еретиков. Если вначале император занимал более мягкую позицию по отношению к монофизитам, самому важному еретическому движению в империи, то против язычников и иудеев в первые годы своего самодержавного правления он с самого начала принял жесткие меры. Самой впечатляющей мерой против языческих философов и астрологов стало закрытие Академии в Афинах. Причина, указанная летописцем, заключалась в том, что в Константинополе были обнаружены языческие оракулы, испольующие гадание по игральным костям, «вовлеченные в ужасные богохульства». Преступников с отрубленными руками везли по городу на верблюдах в позорной процессии. «Происходившее, – сообщает один современный комментатор, – многим показалось проявлением террора. На самом деле речь шла о чем-то более существенном, чем большинство предыдущих антиязыческих законов римского мира: культы не только должны были быть искоренены, но и люди должны были стать другими, их убеждения должны были измениться. Появился тотальный подход к религиозной политике»[160]. Этот тотальный подход к укреплению дисциплины со стороны властей включал в себя и сексуальную политику; гомосексуалисты подвергались все большим преследованиям. То, что в языческом мире Античности считалось социально легитимным при определенных условиях, теперь, в христианском контексте,